Трагические, трогательные и частые все эти истории — в которых родители маленьких детей расстаются с домашними питомцами из-за того, что не получилось жить вместе.
Когда дело в аллергии — тут все ясно: это очевидное горе, нельзя — и все тут, не распылять же над кроваткой ребенка измельченные антигистаминные препараты. И не брить налысо мохнатого кота или пса.
Но когда конфликт между новорожденным человеком и домашним животным — невинными и безусловно любимыми — нарастает постепенно, то просто разрываешься от чувства вины, бессилия и поиска ответа на вопрос: как дальше-то жить, когда вместо гармонии — опасность и неловкость?
Кот мой не простил мне обоих детей. Он, мой герой, мой собутыльник, сосед, единственный мужчина, достойный абсолютного обожания и уверенный в этом статусе, только-только свыкся с моим замужеством, как вдруг появилась эта чертова уродливая мышь. Именно так он, должно быть, воспринял мою первую дочь, потому что начал охотиться за ней, когда та стала достаточно взрослой, чтобы лежать на животе и пытаться выковыривать из постельного белья узоры.
Первые пару месяцев он лишь обнюхивал ее — это было мило, но любимый гад, как оказалось, все это время вынашивал злодейский план атаки. Ей было месяца три, и сквозь решетку кроватки он оцарапал ее щеку — царапина была возле глаза, и я никогда не смогла его простить. Как и он меня — за то, что родила.
Нелепым миротворческим контингентом выступали мы с мужем при любых попытках их контакта — растопыривали руки, устраивали защитные укрепления из подушек, просто выгоняли кота в другую комнату — чем только усугубляли, разумеется, его злость.
Это он был до сих пор любимым ребенком в семье, он занимал центральную часть кровати, он клал попу нам на лицо, пока мы спали, он чаще всех утопал в жарких объятиях, и на него сыпались первые утренние поцелуи. Ну кто бы не обиделся, лишившись всего этого?
Конечно же, он получал компенсации: лакомства, новые игрушки и вычесывания с психотерапией — признания в любви транслировались ему едва ли не чаще, чем ребенку, и — ничего, конечно же, в нем не вызывали, кроме очередных приступов ревности и планов мести.
Месть была разной — от постоянных покушений, особенно после стрижки когтей (тем более, раньше их не стригли) до мелких гадостей — покакать в свой туалет, расположенный в ванной комнате, нужно было именно тогда, когда ребенка несли купать, а громко мяукать — о, это, должно быть, был истинный кошачий мат, рассчитанный на все девять жизней, — необходимо было, открыв дверь в детскую как раз тогда, когда ребенка укладывали спать — так, как обычно укладывают спать младенцев на грудном вскармливании — с едва брезжущей надеждой на то, что он, младенец, позволит тебе встать с кровати, а не вцепится в тебя, парализовав еще часа на четыре. Еще кот стал раздирать и пожирать ее игрушки — как раз к нашему приходу домой с прогулки. А на те, что не удавалось сломать, он просто писал.
С каждой новой гадостью, с каждой новой царапиной у дочки — а целился он всегда в лицо — мне было все сложнее его принять, и к появлению второго ребенка я просто стала сосуществовать с ним, превентивно изгоняя отовсюду, где он мог навредить детям, прибегая к ссылкам на балкон, когда он шумел, подкупая его дополнительным кормом, матерясь сквозь зубы, потому что знала, что он хоть и помолчит несколько минут, но потом атакует грязной бомбой в ванной ко времени купания.
И в то же время я мучалась от любви, обиды и образов нашей не состоявшейся идиллии. Я знаю, что была не одна, и он был не один, но, наверное, этого не знал. Мы оба принадлежали к невеселым компаниям людей и зверей, которые поставили друг на друге крест. Собаки некоторых моих знакомых, лающие и писающие в порыве мести, кончили так же, как мой возлюбенный кот. В новых домах.
Это не хорошо и не плохо. Не правильно и не ошибочно. Но чертовски нелегко. Это, блин, жизнь. Я скучаю, мой дорогой кот-козел.
Он думал, возможно, что в моих глазах превратился из ребенка, которым был до рождения моих, скажем так, человеческих детей (вот это выражение), в животное. Так оно и было. Назовем вещи своими именами — он стал вести себя, как скотина. Но когда я отпустила его — в чудесный дом, полный любви, времени и возможности ее выражать, — он стал для меня ребенком в еще большей степени, чем когда котенком появился у меня дома.
Потому что чувство вот это — что я хочу ему счастья, а не мучений, и он мне ничего не должен, а я ему — должна, и никто ни перед кем не виноват, и у каждого своя жизнь, — это очень материнское чувство. Дети мои, двух и четырех лет, вырастут, и мне придется их отпустить. Мне их уже приходится в каком-то смысле отпускать — к некоторым мультфильмам, игрушкам и продуктам, которые мне не нравятся, но их делают счастливыми. И они не обязаны меня понимать, а вот я их — обязана; и помочь им быть счастливыми так, как они хотят, — вызов, принятый мной сознательно и с удовольствием.
С появлением второй дочки я, впрочем, поняла, что недооценивала собственный потенциал: я, оказывается, могу успевать гораздо больше, спать намного меньше, делать не двадцать, а тридцать вещей одновременно — а значит, могла бы и тискать кота побольше и почаще кидать ему пробки от шампанского — он был пес декаданса в душе, и обожал приносить их и снова ловить, как обычная собака — палки.
Все, у кого менее ревнивые питомцы, у кого сработала система компенсаций утраченных псом, котом или хомяком привилегий, пожалуйста, идите-ка прямо сейчас почешите их за ухом и выложите фотографию счастливой морды в соцсеть. А мы, у кого отношения не сложились, страшно за вас порадуемся. Но и за себя тоже. Мы умеем отпускать тех, за кого несем ответственность, ради их счастья. Мы хорошие родители зверям, а значит, и детям, похоже, неплохие.