Мужчина средних лет лежал на кушетке томографа и ждал. Ученые готовились включить запись критических замечаний его матери, чтобы изучить реакцию мозга пациента.
Ступни в серых носках смотрели в потолок. Белое одеяло укрывало все тело мужчины от щиколоток до шеи. Голова покоилась в сердцевине огромного белого цилиндра, скрывающего в себе мощный магнит — четыре катушки, которые, если пропустить через них ток, создадут магнитное поле. Пузатый пластиковый цилиндр томографа возвышался на добрых два метра над полом и занимал почти треть помещения.
Вокруг мужчины суетились трое ученых с проводами в руках. Они настраивали оборудование и поясняли, что и зачем сейчас делают. Мужчина следил за ними глазами. Голову его окружала пластиковая клетка с камерой на уровне глаз. Когда дадут ток, идущий от клетки провод поможет создать вокруг головы магнитное поле. Специалист по МРТ будет направлять заряд в нужную точку, в зависимости от угла, под которым можно будет поймать необходимое изображение.
Перед тем как войти в комнату, ученые обследовали себя и испытуемого с помощью ручных металлоискателей, какие встречаются в аэропортах, — так они проверяли, нет ли с ними металла. Томограф создает магнитное поле мощностью в три тесла (это почти в шестьдесят раз мощнее магнитика на холодильнике), поэтому любой металлический предмет, по оплошности оказавшийся рядом с МРТ, может представлять опасность. Шпилька для волос и та может вырваться из прически и улететь к магниту.
Я смотрела на происходящее из соседней комнаты, сквозь огромное окно. Передо мной был ряд столов с мониторами, телефонами, клубками проводов и парой каких-то древних деталей. С самого начала исследования, результатом которого стала эта книга, я мечтала своими глазами увидеть эксперимент с фМРТ (функциональным МРТ). И вот сейчас он начнется — здесь, в подвале Государственного института психиатрии Нью-Йорка при медицинском центре Университета Колумбии.
Эксперимент проводился профессором Венди Д’Андреа из Новой школы социальных исследований совместно с Университетом Питтсбурга. Цель его заключалась в том, чтобы оценить влияние критики на мозг человека, пережившего депрессию, аффективные расстройства, пограничные психические расстройства, тревожность или травму. Ученые хотели понять, каким образом больные с психическими расстройствами диссоциируются в период стресса, за счет чего могут брать себя в руки, а также как и почему зачастую оказываются не в состоянии увязать свои симптомы с травмой, имевшей место в прошлом. Это исследование позволило мне заглянуть в мир аффективной нейронауки, которая выясняет, каким образом наши эмоции, поведение, мотивация и взаимоотношения связаны с физическими структурами нашего мозга.
Надья Ньевес, менеджер лаборатории травмы и аффективной психофизиологии Новой школы, работала с испытуемым уже три дня — давала ему разнообразные психологические задания, предлагала опросники. Этот человек долгие годы страдал от тяжелой депрессии, однако участвовал в эксперименте потому, что на тот момент находился в стабильном состоянии.
Ньевес попросила испытуемого вспомнить человека, который сыграл важную роль в его жизни, — например, мать, — а затем вообразить, будто он, испытуемый, подслушал, как мать его критикует. Ньевес попросила испытуемого записать слова, которыми пользовалась воображаемая мать. Такого рода высказывания психологи называют «скриптами», поскольку они воспроизводятся всякий раз без изменений, словно текст роли в пьесе. На этих скриптах строятся все исследования критики и самоконтроля.
Ученые вышли из комнаты для МРТ и сели рядом со мной. Ньевес подкрутила какие-то виниры, и из динамиков зазвучал женский голос.
— Он настоящий перфекционист и требует идеальных результатов от всех сотру...
Звук оборвался. Ньевес включила скрипт случайно. Исследовательница напечатала на экране несколько слов, чтобы проверить, видит ли их участник. Она отрегулировала громкость и проверила мониторы, на которых отображалась частота сердцебиения и дыхания — ключевые признаки, позволяющие оценить реакцию организма на стресс и эмоции. Затем Ньевес и техник, которую звали Наташа Гордон, занялись калибровкой сканера.
Эксперимент начался. Я услышала громкое механическое жужжание и троекратный писк; последовательность повторилась. Долгий писк, еще выше прежнего. Снова «бип». Я будто оказалась в рубке космического корабля из фильма шестидесятых.
Сидевшая рядом со мной Гордон вывела на экран изображение поперечного сечения мозга испытуемого — похоже на рентгеновский снимок, но более подробное и с белыми линиями, очерчивавшими различные участки. Появилось еще три изображения, каждое — под другим углом. В динамиках запищало еще громче.
— Слишком громко, — сказал участник. Его голос прозвучал в динамике, стоявшем на столе перед Ньевес. Исследовательница посмотрела на Гордон.
На самом деле внутри томографа вовсе не так тихо, как могло бы показаться. Находясь внутри, вы слышите непрекращающееся громкое урчание, а когда приборы меняют положение, то и постукивание. Буквально в нескольких сантиметрах от вашего лица смыкается белый свод. Немудрено, что во время томографии приступ клаустрофобии может настигнуть каждого, даже если человеку ничего не сказали о необходимости лежать смирно, дабы не смазать изображение. Многие участники исследования оказались не в состоянии вынести процедуру снятия томограммы.
— Заглушить звук сканера мы не можем, к сожалению, — сообщила Гордон исследовательнице. — Можно дать ему наушники потолще, но у него и так уже...
— Хотите, я пока остановлю сканер? — спросила Ньевес в микрофон, торчащий у нее на столе.
— Да, на минутку. Гордон нажала какую-то клавишу. В комнате стало тихо. Я скрестила пальцы.
— Как вы себя чувствуете? — спросила Ньевес в микрофон. — Все нормально. Я только хочу, чтоб это поскорей закончилось.
— Вы сказали, что сканер работает слишком громко, но так будет на всем протяжении процедуры, — предупредила Ньевес.
— Ладно, ладно, только не тяните. Гордон вновь щелкнула клавишей. Снова громко запищало — это сканер собирал данные. После сканирования испытуемый признался, что калибровка была самым тяжелым этапом всей процедуры — нелегко лежать неподвижно в таком шуме. Однако испытуемый прибегнул к технике самоконцентрации, которой его научила Ньевес, и справился со стрессом, вообразив, будто лежит у себя дома в кровати и смотрит телевизор. Когда же началась работа, он стал выполнять задания, отвлекся и уже не чувствовал себя так неуютно.
В течение следующих полутора часов под руководством Гордон и Ньевес испытуемый прошел ряд тестов — оценивал слова, решая, можно ли отнести их к себе, угадывал, орлом или решкой упала монетка. Иногда он отвечал вслух, иногда — с помощью пластикового устройства, которое держал в руке, или прикрепленной к ноге компьютерной мыши. Перед каждой новой серией заданий испытуемый оценивал свое эмоциональное состояние; то же самое он проделывал и после завершения серии.
Затем Ньевес включила запись с критическими комментариями — эта запись в лаборатории зовется «Холи» в честь исследовательницы, разработавшей методику. Пальцы ног участника дрогнули, однако в целом он не слишком нервничал. Из динамика лилась материнская критика, а ученые следили за тем, как реагирует на нее мозг. Поразительнее всего была обыденность происходящего — ведь нетрудно было догадаться, какая буря творится сейчас у испытуемого в голове.
***
Вот уже не одно десятилетие нейроученые изучают невидимую работу мозга. Они выяснили, зачем нужен тот или иной его отдел. Префронтальная кора управляет высокоуровневыми функциями — мышлением, контролем эмоций, планированием, решением задач. Амигдала, которую еще иногда называют «мозгом выживальщика», контролирует физиологический отклик на такие, например, чувства, как страх или восторг. Исследователи изучают МРТ-снимки структур мозга, наблюдают за работой мозга в реальном времени с помощью фМРТ (свидетельницей этой процедуры я как раз и стала) и пытаются понять, какие нейроны активируются, когда человек смотрит видеозапись, обращается к воспоминаниям, переживает то или иное чувство. Подопытным крысам с этой же целью могут ввести стимулятор, а затем наблюдать, как изменится работа различных областей мозга.
Многолетний труд принес плоды: ученые выяснили, что обучение и повторяющиеся действия в буквальном смысле слова изменяют физическую структуру мозга, а точнее, создают новые нейронные пути. Особенно сильно это затрагивает детей, поскольку их мозг обладает повышенной пластичностью.
Человек — единственное млекопитающее с чрезвычайно длительным периодом детства. Человеческий мозг полностью созревает годам к двадцати пяти. Эти четверть века развития, по мнению нейроученых, дают человеку чрезвычайно много — ведь его мозг очень долго сохраняет способность меняться, развивать творческое начало, учиться решать задачи, овладевать социальными навыками и приспосабливаться к самым разнообразным обстоятельствам.
Кроме того, это означает, что ребенку требуется среда, в которой он сможет учиться, развиваться и расти, и главными создателями этой среды становятся его родители. Гены и врожденный темперамент — это не более чем стартовые условия развития личности. (Возможно, врожденный темперамент ребенка влияет на выбор родителями методов воспитания. Некоторые исследователи продемонстрировали, что наиболее «трудные» дети буквально вынуждают и родителей, и неродственных взрослых занимать авторитарную позицию в вопросах воспитания.)
Конечно, роль родителей трудно переоценить. Это очевидно, это следует из многолетних исследований поведения. Однако нейронаука не стоит на месте, и сегодня некоторые ученые — и Д’Андреа в их числе — начинают увязывать поведение человека с мозговыми цепями, то есть, по сути, объединяют две области. Эмоции и социальное поведение человека все яснее увязываются с нейронными паттернами. Современные ученые ищут корни психического в физических структурах его мозга.
В частности, исследователи стремятся понять, как именно влияют отношения ребенка с родителями на развитие способности мозга к самоконтролю. Как меняется реакция мозга при физическом контакте ребенка с родителями и вообще в ситуации, когда родители находятся рядом с ребенком? Как мозг ребенка реагирует на родительскую эмпатию? Что в нем происходит, когда родители изводят ребенка нравоучениями, а что — когда они его бранят и оскорбляют? Мать подбадривает ребенка — что это дает его мозгу? Ребенок упрямится и не хочет слушаться — что происходит у него в мозгу в этот миг? А когда ребенок подчиняется требованиям дисциплины?
Изменения, случившиеся в мозгу под влиянием детского опыта, могут оставаться с нами на всю жизнь. Так, например, ребенок, выросший в детском доме, нередко страдает от изменений в мозгу, которые сохраняются долгое время, — все потому, что в детском доме физические потребности ребенка бывают удовлетворены, однако он не имеет возможности сформировать надежную эмоциональную привязанность по отношению к «своему» взрослому и испытывает хронический стресс. В детских домах Румынии на одного взрослого приходится десять детей; исследователи, изучавшие мозг детей, выросших в этих приютах, обнаружили аномалии в префронтальной коре и миндалевидном теле (амигдале). Дети с такого рода аномалиями отличались повышенной импульсивностью и страдали сниженным вниманием и интеллектом.
Значит ли это, что детям противопоказан любой стресс вообще. Конечно нет. И в первые годы жизни, и позже детям полезно бывает испытать умеренный стресс, а затем облегчение от его прекращения. Так, когда мать берет на руки плачущего от голода ребенка и начинает его кормить, мозг ребенка выбрасывает в нервную систему заряд эндорфинов — «гормонов хорошего самочувствия», влияние которых мы можем испытать после хорошей тренировки. Цикл «возбуждение-утешение» как бы настраивает мозг ребенка, создавая в нем цепочки самоконтроля и внушая уверенность в том, что потребности малыша будут удовлетворены.
Аналогичная ситуация возникает, когда ребенок идет в детский сад, где родителей нет. Ребенок может расстраиваться и даже плакать, однако, если заботливые воспитатели его утешат — и если позже родители придут за ним, как и обещали, — ребенок научится уверенности и будет лучше защищен от тревожности в будущем. Повторяющаяся снова и снова разлука или чувство тревожности, за которыми следует обретение уверенности и спокойствия, по сути, защищают ребенка. Дети, которые никогда не сталкивались со стрессом, чаще демонстрируют тревожность или чрезмерно остро реагируют на потрясения просто потому, что никогда ни с чем подобным не сталкивались.
Мозг человека содержит почти 90 миллиардов нейронов — нервных клеток, которые обучаются через повторение и постоянно формируют новые цепи и связи. Чем чаще у вас возникает какое-либо сильное побуждение, которое вы затем берете под собственный контроль, тем крепче становятся соответствующие цепочки или, иными словами, тем лучше ваш мозг овладевает искусством самоконтроля.
Проблемы начинаются, когда ребенком пренебрегают или жестоко с ним обращаются. Не имея возможности сформировать привязанность к ответственному взрослому, который заботится о ребенке, нервная система не научается отличать настоящие угрозы от воображаемых и, как правило, выдает чрезмерно сильную реакцию. В лабораторных исследованиях с участием взрослых людей, не сформировавших надежной привязанности, стрессовая ситуация порождает немедленный чрезмерный нейронный ответ в мозгу, причем после этого испытуемым, в отличие от людей с прочной привязанностью, приходится дольше восстанавливаться. Чрезмерный нейронный ответ может вылиться в агрессивное и рискованное поведение. За десятилетия работы психологи и социальные работники убедительно доказали, что травмы, полученные в раннем детстве, могут отрицательно влиять на психическое и физическое здоровье в долгой перспективе. Конечно, это не значит, что последствий избежать невозможно, — в конце концов, человеческий мозг удивительно пластичен, а в период пубертата меняется буквально до неузнаваемости, — однако травмы раннего детства повышают вероятность наступления нежелательных последствий.
О том, насколько долгоиграющими могут быть последствия травмы, ученые начали догадываться в середине 90-х годов ХХ века. Группа исследователей из Центров контроля и профилактики заболеваний (ЦКПЗ) и Kaiser Permanente изучила 17 тысяч взрослых, по большей части — белых, представителей среднего класса, окончивших колледж. Испытуемых спрашивали о том, пережили ли они в детстве одну или более травм из списка в десять разновидностей: психологическое, физическое или сексуальное насилие; пренебрежение на эмоциональном или физическом уровне; жизнь в семье, кто-либо из членов которой имел алкогольную или наркотическую зависимость, был психически болен или вышел из тюрьмы; развод или разъезд родителей; насилие над матерью в присутствии ребенка. Обнаружилось, что две трети опрошенных сталкивались как минимум с одним из перечисленных неблагоприятных факторов детства (НФД), а каждый восьмой — с четырьмя или более. Наложив данные по НФД на показатели здоровья, ученые обнаружили, что более высокие показатели НФД повышают риск развития семи состояний, входящих в десятку основных причин смертности в США. Кроме того, растет риск депрессии, потери работы, алкогольной и наркотической зависимости, суицида и нездоровых отношений. Исследования в этой области проводились еще не раз, и все они снова и снова указывали на то, что неблагоприятный детский опыт отрицательно влияет на здоровье человека.
Если говорить о воспитании, то дети, подвергавшиеся телесным наказаниям, в том числе шлепанью, во взрослом возрасте чаще проявляют агрессию, совершают преступления и склонны к насилию. Кроме того, недавно психологи получили данные о связи грубого вербального насилия с поведенческими проблемами и депрессией — по всей видимости, связь здесь та же, что и с физическим насилием.
Профессор психологии Минь-Тэ Ванг из Университета Питтсбурга провел исследование грубого вербального дисциплинарного воздействия — в эту категорию попали крики, брань и оскорбления, которым подвергались дети в случае плохого поведения, — почти в тысяче семей, где имелись дети-подростки. В работе 2014 года он сообщил, что почти половина родителей пользовалась средствами грубого вербального дисциплинарного воздействия, однако в качестве средства от плохого поведения это воздействие было неэффективно. Более того: дети, которые подвергались этому воздействию, чаще вели себя вызывающе или демонстрировали симптомы депрессии при опросе через год. Аналогичный эффект наблюдался и там, где отношения между детьми и родителями в целом отличались теплотой, — по всей видимости, родительская теплота не могла смягчить отрицательного эффекта от криков или оскорблений в адрес детей.
Вывод: когда взрослый кричит на ребенка или оскорбляет его, эффект оказывается тот же, что от удара. Грубое вербальное дисциплинарное воздействие, так же как и насилие любого рода, приводит ребенка в состояние «дерись или беги» и перекрывает доступ к более высокоуровневым участкам мозга, задача которых — мышление или научение на основе опыта. Ребенку необходимо, чтобы родители его утешили, однако, будучи источником стресса, они эту функцию на себя взять не могут. Таким образом, ребенок пребывает в состоянии перманентной тревоги и возбуждения.
Как же тогда добиваться от ребенка послушания? С помощью привязанности и эмпатии. Ученые все чаще приходят к выводу, что ребенок, который встречает эмпатию и утешение со стороны родителей или взрослого, которому он доверяет, лучше контролирует себя вплоть до того, что начинает осваивать произвольное управление собственным поведением. Чем чаще ребенок может успокоить себя сам, тем шире становится протоптанная у него в мозгу тропа — иными словами, тем лучше он начинает контролировать себя.
***
Для того чтобы проверить, насколько серьезно эмпатия помогает нам управлять собственными эмоциями, психолог Джим Коан поставил необычный эксперимент. Он по очереди поместил в МРТ-сканер шестнадцать женщин и следил за состоянием их мозга, демонстрируя при этом испытуемым либо голубой знак «О», либо красный «Х». Красный знак «Х» означал, что испытуемая с двадцатипроцентной вероятностью получит удар током. Голубой знак «О» означал, что с ней ничего не случится. Всякий раз Коан повторял эксперимент трижды: в первый раз женщина находилась в аппарате МРТ одна, во второй ее держал за руку незнакомый человек, а на третий раз — муж.
В ожидании появления знака «мозг человека переливается как новогодняя елка», заметил Коан. Эксперимент он ставил во время учебы в аспирантуре Университета Висконсина, а в настоящее время является профессором Университета Виргинии. Реакцией на угрозу управляет миндалевидное тело. Под его воздействием организм готовится бежать или драться и перенаправляет энергию в мышцы — а также демонстрирует такие физиологические реакции, как потение, учащение сердцебиения и повышенная частота дыхания. В то же самое время префронтальная кора заставляет человека замереть и замолчать, даже когда хочется кричать «Выпустите меня отсюда!».
Префронтальная кора — это высший, внешний слой мозга, находящийся за лобной костью. Он как бы охватывает собой часть мозга, называемую лимбической системой, — в ней находятся, например, гипоталамус и миндалевидное тело. Можно сказать, что гипоталамус и миндалевидное тело отвечают за выживание в ближайшем будущем и всегда готовы к действию. Что до префронтальной коры, то она заведует функциями значительно более высокого уровня.
Собирая данные, Коан обнаружил ряд поразивших его закономерностей. В первом случае, когда женщина находилась в одиночестве, ее мозг реагировал на угрозу как обычно — так, как мы вам только что описали. Во втором случае — когда женщину держал за руку незнакомый человек, — снижалась активность областей мозга, ассоциируемых с физиологической реакцией, то есть с реакцией «бей или беги». Можно сделать вывод, что поддержка незнакомца успокаивала женщину. В третьем же случае, когда женщину держал за руку супруг, мозг испытуемой вел себя удивительно спокойно и слабее реагировал на угрозу как на физиологическом уровне, так и на уровне высших функций мозга. Так, гипоталамус, контролирующий выброс кортизола — гормона стресса, — практически не демонстрировал повышенной активности.
Говоря кратко, присутствие супруга, которого можно подержать за руку, помогало участницам исследования управлять своими чувствами, причем ученые могли наблюдать это на нейробиологическом уровне, то есть в буквальном смысле слова в голове у женщины. Это важно, поскольку ученые убеждены: если вы способны овладеть собой в тяжелой или стрессовой ситуации, вам будет проще избежать эмоционального пике и достучаться до рациональной части мозга, которая найдет решение проблемы.
— Чем сильнее вы возбуждены эмоционально, тем труднее вам зачастую мыслить. В сложной ситуации умение овладеть собой и подавить эмоции приобретает особую важность, — объяснил мне Коан во время нашей первой встречи, когда я расспрашивала его об исследовании. Эксперимент с супружеской эмпатией приобрел широкую известность и сотни раз цитировался в других работах — а это говорит о том, что другие ученые сочли исследование Коана революционным. Впоследствии Коан повторил эксперимент с более обширной и репрезентативной выборкой участников, и результат был тот же.
Коан заинтересовался спецификой супружеских отношений и самоконтролем в те годы, когда координировал работу лаборатории Джона Готтмана — самого, вероятно, известного исследователя среди всех изучающих здоровые и нездоровые браки. Там Коан увидел, как люди в прочном браке поддерживают друг друга даже в разгар конфликта, зачастую одним только ласковым прикосновением или словом, которое помогает рассеять растущее напряжение.
О своих наблюдениях он вспомнил, когда работал над диссертацией по клинической психологии в Университете Аризоны и лечил ветеранов Второй мировой, страдавших от посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Один из его пациентов наотрез отказался даже от предварительной работы, в ходе которой, например, требовалось рассказать о том, что он пережил на войне.
— Я не мог уговорить его даже на самые простые техники релаксации. О чем бы мы ни говорили, он немедленно впадал в панику, — рассказывал Коан.
Во время третьей встречи пациент сказал, что в следующий раз хотел бы взять с собой жену. Коан с готовностью согласился. На следующем приеме он шаг за шагом обучил пациента технике прогрессивной мышечной релаксации (напрячь все мышцы, а затем расслабиться). Жена пациента сказала, что проделает это упражнение вместе с мужем.
Стоило ей взять его за руку, как мужчина изменился на глазах. Он больше не отвлекался и не проваливался в воспоминания, он был готов к работе. На протяжении всей работы рука жены не раз помогала ему добиться успеха. Всякий раз, когда пациент сталкивался с каким-либо препятствием и не мог двигаться дальше, жена брала его за руку и он немедленно расслаблялся.
— Он не желал говорить, но стоило жене взять его за руку, как он начинал общаться. Как будто кто-то щелкнул выключателем, — рассказывает Коан. — Он нервничал, крутил в руках ручку, избегал зрительного контакта, но она снова и снова брала его за руку, и все волшебным образом менялось. Он больше не проваливался в какое-то иное измерение, не принимался бороться со старыми мыслями и чувствами, к которым мне не было доступа. Сильное было впечатление!
***
Чтобы до конца понять значение исследований, посвященных влиянию близких отношений на психическое здоровье и самоконтроль, вернемся в Англию конца 50-х годов ХХ века, а еще точнее — в Камберуэлл, район на юго-востоке Лондона, где команда исследователей под руководством британского социолога Джорджа Брауна работала с мужчинами — пациентами психиатрической больницы, которые на момент исследования находились в стационаре более двух лет. Исследователи хотели понять, почему пациенты, длительное время проведшие в психиатрической больнице, редко могли вернуться к нормальной жизни. Одни пациенты из их выборки возвращались домой, где их ждала супруга или кто-либо из родителей, а другие находили приют в платных пансионах.
Браун весьма удивился, обнаружив, что пациенты с шизофренией, отправленные домой, где их ждали любящие родственники, нередко чувствовали себя хуже, чем те, кто жил с чужими людьми. Оказавшись в более поддерживающей, как мы сказали бы сегодня, среде, пациенты чаще демонстрировали рецидив заболевания.
Но почему? Исследований на эту тему еще не проводилось, данные отсутствовали, Брауну не на что было опереться. Никому из британских ученых и в голову не пришло изучить среду обитания пациентов с шизофренией и учесть ее возможное влияние на их психическое здоровье.
Заинтересовавшись этой темой, исследователи под началом Брауна принялись изучать роль семейных отношений в лечении шизофрении. Опрашивая пациентов и их близких, ученые нащупали закономерность, связанную с эмоциональным климатом семей пациентов. В случае если члены семьи — чаще всего отец, мать или супруга — были склонны к критике, демонстрировали враждебность или чрезмерную эмоциональную вовлеченность, пациент поправлялся хуже. Живущие же в пансионах были избавлены от воздействия подобных факторов стресса.
В результате исследования у Брауна и его коллег сложилась концепция «выраженности эмоций», которая в последующие шестьдесят лет стала важным фактором, связанным с психическим здоровьем. Под «выраженностью эмоций» (ВЭ) понимается в первую очередь критический, враждебный или чрезмерно вовлеченный характер высказываний родственника о пациенте с психиатрическим диагнозом. Для обследования группа Брауна использовала набор вопросов, известный как «Семейный опросник Камберуэлла». На заполнение опросника уходило от часа до двух. Беседа записывалась, после чего специально обученный человек подсчитывал количество и характер комментариев, сделанных родственником пациента, и на этом основании вычислял уровень ВЭ.
К числу критических были отнесены негативные замечания в адрес пациента или комментарии, произносимые критическим тоном. Признаками враждебности были нападки на пациента («Она страшная эгоистка, только о себе и думает»), отвержение, неприязненные высказывания («Не могу больше выносить его присутствие»). О чрезмерной эмоциональной вовлеченности говорили излишне драматичные высказывания или стремление защитить пациента от всего мира («Разлука с ним меня просто убьет»).
Команда Брауна опубликовала ряд работ, в которых продемонстрировала, что пациенты с шизофренией, имеющие семью с высоким уровнем выраженности эмоций, чаще демонстрировали рецидив заболевания. Эстафету подхватили другие исследователи. Один из них обнаружил, что, когда в комнату входит родственник с высокой ВЭ, у пациента подскакивает кровяное давление. И наоборот, когда входил родственник с низкой ВЭ, его присутствие помогало пациенту успокоиться.
В последующие десятилетия было проведено немало исследований, продемонстрировавших связь высокого коэффициента ВЭ с неблагоприятным исходом для пациентов с депрессией, биполярным расстройством, тревожностью, посттравматическим стрессовым расстройством, расстройствами питания и алкогольной или наркотической зависимостью. При этом в случае депрессии связь выражена сильнее, чем в случае шизофрении — даже если член семьи выражает эмоции не слишком явно, вероятность рецидива все равно повышается.
Столь неожиданные данные помогли медикам выявлять пациентов, которые имели родственников с высокой ВЭ и нуждались в дополнительной поддержке в период ремиссии. Врачи стали предлагать таким пациентам и их близким дополнительные консультации, лечение, помощь в овладении коммуникационными навыками. Однако на оценку уровня ВЭ уходило очень много времени: сначала один-два часа, чтобы опросить всю семью, затем два-четыре часа расшифровки специально обученным человеком, который способен распознать изменения голоса, характерные для критики. Обучение такого человека тоже длилось неделю-две и было непростым. У большинства врачей на все это просто не хватало ресурса.
Исследователи стали искать обходной путь. Тут на сцене появляется профессор психологии Гарвардского университета Джилл Холи и ее коллега Джон Тисдейл из Совета по медицинским исследованиям Кембриджа, Англия. Они просто попробовали расспросить пациентов с психиатрическим диагнозом, кто их самый близкий человек, насколько он склонен к критике (по шкале от 1 до 10), насколько сам пациент склонен критиковать этого человека, насколько пациент расстраивается, будучи критикуемым, и насколько критика расстраивает названного человека.
Оказалось, что этот показатель — «воспринимаемая критика» — позволяет спрогнозировать рецидив депрессии ничуть не хуже, чем ВЭ. Холи и Тисдейл обнаружили, что абсолютно все пациенты больницы, страдающие депрессией и оценившие своего супруга/супругу на 6 баллов или больше, в течение девяти месяцев испытали рецидив. Пациенты, оценившие супругов на 2 балла или ниже, не продемонстрировали за тот же период ни одного рецидива. Несложный этот подход, позволяющий за какую-нибудь минуту работы получить надежную оценку, повлек за собой целую лавину исследований, авторы которых указывали на связь высокого показателя воспринимаемой критики с рецидивами алкоголизма и наркомании, обсессивно-компульсивного расстройства, агорафобии и психоза. Кроме того, показатель воспринимаемой критики позволял спрогнозировать будущие госпитализации пациентов с биполярным расстройством.
Можно было ожидать, что пациенты из семей, склонных к вербальному насилию, будут плохо поправляться. Однако в этих исследованиях рассматривалась довольно скромная критика.
— Большинство людей вовсе не поняли бы, что в этом такого. Чаще всего все сводится к неодобрению: «Меня ужасно сердит, когда он приходит с улицы и идет грязными ботинками по ковру», — объясняет Холи. — Такие высказывания позволяют с высокой вероятностью спрогнозировать печальные результаты. Нам стало очень любопытно — почему бы это?
В конце концов, критика — неотъемлемая часть жизни. Критика — важный инструмент научения. Работа нашего мозга неразрывно связана с социальным контекстом. Невозможно вырастить ребенка без какой-никакой критики в рамках обратной связи.
Но у людей, подверженных депрессии, тревожности или прочим психическим расстройствам, критика затрагивала какие-то более глубокие струны.
Холи взялась за исследование. Лаборатория набрала студентов колледжа, имевших опыт депрессии. Все они в течение минимум шести последних месяцев находились в ремиссии и не испытывали никаких проблем. Кроме того, в качестве контрольной группы были приглашены студенты, не знакомые с депрессией.
Следующий шаг Холи многих заставил бы содрогнуться. Заручившись разрешением студентов, она записала критические замечания, которые их матери сделали о детях в телефонном разговоре.
— Начиналось все с чего-нибудь такого: «Знаешь, Катерина, мне очень не нравится, как ты гоняешь на машине. Ты слишком быстро ездишь. Мне страшно даже подумать, что ты села за руль. Я очень хочу, чтобы ты ездила помедленнее», — говорит Холи.
Затем участников по очереди помещали в фМРТ-сканер, проигрывали каждому критические замечания его матери и анализировали, что при этом происходило у него в мозгу.
— Дорсолатеральная префронтальная кора просто уходила в отключку, — рассказывает Холи. — Критика наносила мозгу тяжелый удар.
В работе, опубликованной группой Холи в 2005 году, говорилось, что подобный отклик демонстрировали только участники, некогда страдавшие депрессией. У контрольной группы участников критика ничуть не угнетала этот участок мозга.
Сами участники понятия не имели о том, что происходит у них в мозгу. И те, кто имел опыт депрессии, и участники из контрольной группы сообщали, что материнские упреки вызывали у них умеренное раздражение — а тем временем мозг у первых и вторых реагировал на критику совершенно по-разному.
— Такое впечатление, что происходящее в мозгу как бы не попадало на радар. Испытуемые не чувствовали, насколько ужасно происходящее. Они говорили что-то вроде: «Ну да, мама вечно ворчит», — рассказывает Холи. — А мы воочию видели, как эти вроде бы мягкие укоры запускали лавину в мозгу тех, кто был склонен к депрессии. Получался эдакий микростресс.
Холи с коллегами продолжили исследовать этот феномен, и в работе 2009 года сообщили, что, если человек, излечившийся от депрессии, подвергается критике со стороны родственников, риск рецидива может повышаться, поскольку критика помогает укрепить нейронные пути, характерные для депрессивного мозга. Проще говоря, дело обстоит так: когда человек, подверженный депрессии, слышит такого рода критику от самых близких людей, его мозг снова переключается на депрессивный режим работы.
Тест на воспринимаемую критику учитывает и реальную критику, которую слышит человек, и его интерпретацию услышанного. Более склонные к психическим заболеваниям люди зачастую не в состоянии отмахнуться от негативных комментариев или совладать со своим эмоциональным откликом. Создается впечатление, что негативные комментарии к ним буквально липнут.
Психотерапевты уже научились пользоваться этим мощным инструментом. Измеряя уровень воспринимаемой критики пациента, они могут оценить общую его уязвимость и скорректировать лечение в соответствии с тем, что ждет пациента в будущем.
Для родителей это открытие означает очень многое. Вы можете не знать, насколько ваш ребенок или подросток склонен к психическим заболеваниям, злоупотреблению алкоголем или наркотиками или пищевым расстройствам. Во второй главе мы выяснили, что минимум у половины детей разовьется что-либо из этого списка. Поэтому имеет смысл на всякий случай снизить количество критических замечаний, оставив лишь те, что совершенно необходимы для коррекции поведения. Постарайтесь не пилить ребенка и не обращаться к нему раздраженным голосом.
Впервые услышав об этом исследовании, я буквально задохнулась от ужаса. Я критиковала своих детей, и с самого их рождения портила им будущее своими эмоциями! Однако я заставила себя успокоиться. Завтра будет новый день. Никогда не поздно начать заново и стать терпимее. Я не хочу сожалеть о прошлом — лучше я буду благодарна за полученную возможность изменить настоящее и будущее.
***
Итак, мы выяснили, что критика — это вредно. А что тогда полезно?
Ученые, которые занимаются исследованиями, стремятся поместить участников эксперимента в как можно более одинаковые условия, чтобы результат не был скомпрометирован каким-нибудь маловажным, на первый взгляд, фактором. В недавно прошедшем исследовании детей с диагнозом тревожности один из студентов, работавших в нейронаучной лаборатории Грега Сигле (Университет Питтсбурга), обнаружил, что некоторые дети просили маму побыть с ними во время МРТ. Дети часто об этом просят, и ученые разрешают матери присутствовать. Но тут исследователи задумались: не могло ли присутствие матери повлиять на результат?
Исследователи подняли данные по этим детям и обнаружили, что снимки мозга детей с диагностированным тревожным расстройством и снимки мозга обычных детей были совершенно идентичны — однако лишь в том случае, если мать находилась рядом с ребенком. Тревожные дети, попав в сканер и оставшись в одиночестве, демонстрировали повышенную активность в области гипоталамуса, орбитофронтальной коры и вентролатеральной префронтальной коры, то есть всех тех участков мозга, которые заведуют эмоциональной и физиологической реакцией на страх и стресс. Если же мать тревожного ребенка была рядом, эти области мозга выглядели в точности так же, как у детей, тревожностью не страдавших.
— Мы обнаружили это совершенно случайно, — вспоминал Сигле. — Когда мы не одни, и особенно когда спутник прикасается к нам, это помогает справиться с обуревающими нас чувствами и возвращает нас в обычное состояние.
Значит, мамочка может вылечить все на свете, включая тревожное расстройство?
Стоп, не будем спешить. Во-первых, лечение тревожности включает в себя короткую демонстрацию чего-нибудь пугающего — это нужно для того, чтобы детский мозг испытал цикл «возбуждение— облегчение» и смог научиться самоконтролю. Если родители всегда рядом, ребенок так и не получит этого урока.
Во-вторых, Сигле предостерегает всех тех, кто готов схватиться за это открытие и немедленно начать внедрять его среди обычных родителей. Ученые еще не выяснили, как повлияет на ребенка такая стратегия воспитания.
— От обнаруженной в лаборатории корреляции до реальных рекомендаций очень, очень далеко, — объясняет он. — Да, реакция есть, но это еще не значит, что причинно-следственная связь здесь именно такова, как кажется.
И все же тема эта остается весьма многообещающей для дальнейших исследований. Что до родителей, они могут поставить собственный эксперимент над одним-единственным испытуемым и посмотреть, будет ли их ребенку легче, если в сложной ситуации папа или мама станут держать его за руку. Если стратегия поможет вашему ребенку, то какая разница, была ли она отработана на репрезентативной выборке детей указанного возраста в процессе рандомизированного контролируемого исследования? Как говорит сам Сигле, «нейронаука может подсказать, под какие камни стоит заглянуть ради блага наших детей».
Это исследование стало лишь одним из многих, показавших, что, когда человек ощущает сочувствие или социальную связь — или даже физическую близость поддерживающего взрослого, — в мозгу включаются области, ответственные за самоконтроль. Первым свидетельством силы прикосновения стали исследования Гарри Харлоу, который в 60-х годах ХХ века работал с обезьянами. Исследователи, с которыми я общалась, не раз говорили, что опирались на его книгу в своей работе: в 2012 году Сигле и Холи написали совместную работу о воспринимаемой критике, а руководитель Ньевес, Венди Д’Андреа, совместно с Сигле ведет исследование, свидетельницей которого я стала в Колумбии.
Еще один удивительный результат был получен в ходе эксперимента Наоми Айзенбергер из Университета Калифорнии (Лос-Анджелес): исследовательница обнаружила, что, когда участники исследования исключали кого-то из своего круга, в его мозгу становились активными те же участки, что «загораются», если человеку причинили физическую боль.
Это открытие может дать отпор тем, кто считает, что корень плохого поведения — в потакании детям. Критики хотят, чтобы мы были пожестче. Они принадлежат к лагерю Эми Чуа, «матери-тигрицы», которая рекомендует жестко контролировать детей, добиваясь от них замечательных успехов в музыке, спорте и учебе, заставляя их поступать в самые лучшие школы и колледжи. Разнообразные книги — «Магия раз-два-три», «Волевой ребенок» и «К пятнице ваш подросток станет другим» — призывают родителей пользоваться своей властью, обещая, что это быстро улучшит поведение ребенка. И эти методы могут даже сработать — если, конечно, вы хотите, чтобы ребенок вел себя хорошо, а уж как это скажется на его психическом здоровье — дело десятое. Проблема лишь в том, что все методы, к которым прибегают сторонники железной руки, — крик, оскорбления, ограничения, — ассоциируются с ростом плохого поведения и депрессии.
Строгость плохо сказывается и на внутренней мотивации ребенка. Так, психологи Эдвард Деси и Ричард Райан из Университета Рочестера выяснили, что учителя, которые стремятся контролировать поведение учеников вместо того, чтобы помочь им овладеть самоконтролем, подрывают самые основы всего того, что необходимо для мотивации детей к самоконтролю: автономность, чувство компетентности и чувство принадлежности. Детям, попавшим под строгий контроль, трудно обучиться самоконтролю. Не имея инструментов для регулирования собственных эмоций, дети и молодые взрослые нередко начинают искать облегчения в посторонних источниках — ведут беспорядочную половую жизнь, злоупотребляют наркотиками и алкоголем.
Физические и словесные наказания действительно помогают улучшить поведение ребенка в краткой перспективе, однако несут с собой долгосрочные риски, схожие с последствиями физического насилия над ребенком, — риски алкогольной и наркотической зависимости, депрессии, заболеваний сердца и печени, попыток суицида и рискованного сексуального поведения.
***
Исследования мозга помогают ответить и на еще один вопрос: почему же все-таки дети ведут себя плохо. Нейроученые знают, что главным источником целенаправленной деятельности человека является префронтальная кора мозга — именно она контролирует импульсы, расставляет приоритеты и строит планы. Результаты исследований указывают на то, что у агрессивных или упрямых и непослушных детей префронтальная кора либо недоразвита, либо развивается медленнее, чем у обычных детей; возможно, у этих детей просто пока не хватает мозгов, чтобы управлять своим поведением. Что бы ни говорили некоторые, способность к целенаправленной деятельности не коррелирует с уровнем интеллекта; одаренные дети нередко бывают импульсивны и трудны в общении, несмотря на весь их могучий интеллект и умение внятно донести до окружающих свои мысли. И даже дети, которые развиваются в полном соответствии с графиком, и те не могут похвалиться полностью развитой префронтальной корой.
Об управлении эмоциями и развитии мозга я впервые услышала на Программе поддержки родителей (ППР), в центре родительского образования города Кенсингтона, штат Массачусетс, недалеко от моего дома. Мы с моим мужем Брайаном посещали занятия в центре в 2010 году, когда наша младшая дочь находилась в разгаре «кошмарных трех лет». Узнав, что истерики и скандалы нужны ей для того, чтобы сформировать мозг, и что префронтальная кора у нее еще только начала развиваться, я перестала принимать выходки дочери на свой счет. Программа вооружила меня целым набором приемов, которыми можно было воспользоваться, не переходя границы и не вредя детско-родительским отношениям. Я посещала все занятия, какие только могла. В 2011 году я уже помогала проводить занятия и по-прежнему была погружена в тему. В 2013 году я начала вести кое-какую работу самостоятельно, а затем стала вести группы и постепенно превратилась в сертифицированного специалиста по подготовке родителей.
Однажды на занятии слушательница рассказала о том, как ее трехлетний сын с позором вернулся из садика — оказалось, что он побил одногруппника. Она спросила ребенка, как так получилось, и сын ответил — случайно. Мама пришла в ужас: сын либо лгал, либо был настоящим социопатом.
— Разве можно «случайно» побить другого человека? — возмутилась она.
— Возможно, ваш сын хотел сказать, что не владел собой, — ответила я. — Он подчинился импульсу, не успев даже задуматься. Наверное, для него это действительно выглядело как случайность. Как минимум он очень удивился. Скорее всего, для данного этапа развития это вполне нормально.
Мама смерила меня недоверчивым взглядом, но, кажется, все-таки поверила в то, что драка в дошкольном возрасте не увлечет ее сына на стезю насилия и порока.
Я вела занятия для родителей, читала о развитии мозга, и в голове у меня постепенно складывалась картина целиком. Попытки взрослых контролировать поведение детей через награду или наказание контрпродуктивны хотя бы потому, что мозг ребенка часто еще недостаточно зрел и потому не может соответствовать ожиданиям родителей. И даже если мозг уже созрел, достаточно конфликта или истерики, чтобы ребенок потерял доступ к тем участкам мозга, которые отвечают за научение или рациональное мышление. И никакие обещания наказаний или наград дела не облегчат.
Это не значит, что плохое поведение нужно принимать как должное или искать ему оправдания. Чтобы ребенок понял, чего от него хотят, ему нужны сигналы и инструкции. Чтобы научиться контролировать себя, ему требуются годы практики. И все же взрослым полезно знать, как устроен детский мозг, — ведь тогда они перестанут подозревать в истериках или рассеянности ребенка злой умысел и поймут, что ребенку необходимо выучиться самоконтролю, а взрослым — помочь ему в этом. Можно даже сказать, что покуда префронтальная кора у ребенка не созреет полностью, мы, взрослые, должны возмещать дефицит способности к целенаправленной деятельности. А потом наша поддержка постепенно, шаг за шагом станет сходить на нет, ребенок все чаще будет оказываться в ситуации, где нужно самому взять себя в руки, и в конце концов научится справляться самостоятельно.
Открытия современных нейроученых чрезвычайно ценны для тех, кто работает с детьми. Важно знать, что взрослый способен стимулировать рост нервных волокон, соединяющих те участки детского мозга, которые отвечают за контроль над эмоциями, — для этого достаточно поддерживать контакт с ребенком в самый острый момент. Когда ребенок осваивает и практикует навыки, поддерживающие «правильное» поведение, он в буквальном смысле слова изменяет свой мозг.
Когда ребенок ведет себя плохо, у взрослых есть несколько вариантов, каждый из которых имеет долгоиграющие последствия. Можно предпринять односторонние меры — отправить ребенка подумать над своим поведением, предложить ему награду за хорошее поведение, накричать на него, — и тем самым усугубить его отчаяние, неумение брать себя в руки и слышать голос разума. Исследования показывают, что повторяющийся негативный дисциплинарный опыт заставляет ребенка снова и снова вести себя плохо. А можно, наоборот, укрепить свою связь с ребенком, помочь ему овладеть собой, а затем, позже, совместно выработать план, который позволит развить отсутствующие у него навыки и лучше справляться с ситуацией или с триггером, за которым следует плохое поведение. Этот подход поможет детскому мозгу выстроить нейронные пути, благодаря которым ребенок научится контролировать себя, обретет внутреннюю мотивацию и в конце концов будет более успешен в дальнейшей жизни.
Именно эта цепочка действий — установить контакт, наладить общение и систематически выстраивать умение владеть собой, — лежит в основе всех эффективных дисциплинарных моделей, о которых мы поговорим в этой книге, и является лучшим из доступных нам способов, позволяющих вырастить из наших детей психологически устойчивых и компетентных взрослых, которые поведут за собой других.