В тот же день, когда тест — наконец-то! — показал две полоски, я собрала сумку в больницу и стала ждать беды.
Беременность, завершившаяся родами, роды, завершившиеся рождением живого жизнеспособного ребенка, для меня до сих пор скорее исключение, чем правило. И еще — великое везение.
Мне повезло. Хотя сумка себя оправдала — в семь недель закровило, и я обреченно подумала, что мой кошмар повторяется в третий раз.
***
Моя первая беременность закончилась самопроизвольным выкидышем на сроке пять недель — я едва успела сделать тест и сходить на УЗИ, подтвердившее положительный результат. Причину выкидыша врачи не установили.
Во второй раз все было так же, да не так, и оттого еще непонятнее, еще трагичнее: положительный тест, УЗИ, недолгая радость — и бурая мазня в пять недель. На повторном УЗИ, которое делала в известной в городе частной клинике, равнодушно диагностировали замершую беременность и тут же предложили записаться на медикаментозное прерывание как на какую-то рутинную будничную процедуру. Я отказалась, начала пить дюфастон и сдавать ХГЧ в динамике: второй показатель меньше первого (падает?!), третий больше второго (растет?!). Интернет утверждал, что подобные скачки ХГЧ невозможны. Наверное, была ошибка лаборатории. Но мне хотелось верить в возможность невозможного. В то, что беременность развивается. В то, что малыш жив. Я сделала еще два УЗИ в других клиниках, и оба они показали сердцебиение плода.
Я успела встать на учет в женскую консультацию. Я месяц балансировала на грани, купируя то и дело начинающееся кровотечение ударными дозами гормонов, игнорируя явно плохое самочувствие и тревожные симптомы, выискивая на женских форумах обнадеживающие истории о том, как «у одной девочки тоже тянуло живот и поясницу, а сейчас ребеночку два годика».
На очередном приеме в консультации я пожаловалась на боли и кровянистые выделения. Гинекологиня отмахнулась: «Пустяки, гематомочка выходит». Через три дня после этого, на девятой неделе беременности, боли стали нестерпимыми, кровотечение усилилось, и я вызвала-таки скорую, хотя до последнего отказывалась это делать, суеверно полагая, что если скорая и больница, то значит — все, конец, ноль шансов. Как и в первый раз, когда ехала в больницу на сохранение, а оказалось, сохранять уже нечего.
«Сохранять нечего», — подтвердил худшее врач. Кажется, в его интонации просквозил легкий оттенок сочувствия. И, как в первый раз, было выскабливание, тяжелая после наркоза голова, тоска, пустота, больничная палата, где даже койки стояли в том же порядке, как в первый раз, и я снова лежала слева у окна. И снова врачи не смогли назвать причину. Дурное дежавю.
***
После второго выкидыша я год не могла забеременеть. Получилось, как, наверное, всегда в таких случаях бывает, в том цикле, когда уже не ждала, уже почти смирилась со своей бездетностью — все-таки и анамнез, и возраст: мне 41, мужу 57… Но беременность наступила. Моя третья беременность после двух перинатальных потерь.
И именно эти потери во многом определяли эту беременность.
Теперь я действовала от противного. Я не стала делать УЗИ, поскольку на собственном опыте уже сильно сомневалась в его безвредности на ранних сроках. А чтобы контролировать ситуацию, в течение полутора месяцев дважды в неделю сдавала ХГЧ, причем поначалу сразу в двух лабораториях, чтобы исключить ошибку — количественные показатели в одной и в другой лаборатории различались, но динамика была одинаково хорошей — ХГЧ рос. Я не торопилась вставать на учет в консультацию, оберегая себя от лишнего вмешательства. Не спешила рассказывать о том, что беременна, родным и подругам. А еще я дала себе слово, что больше уж точно никаких «если что, дома отлежусь, таблеточки попью» — при первых же признаках неблагополучия сразу вызываю скорую и еду в больницу, и заранее собранная больничная сумка дождалась своего часа.
Пожалуй, именно в больнице в моем сознании наступил перелом, и я допустила робкую мысль, что моя беременность может закончиться чем-то иным, кроме выкидыша. Ведь кошмар не повторился, и теперь я действительно лежала на сохранении, а через десять дней выписалась с напутственным пожеланием лечащего врача «наслаждаться беременностью».
***
Но наслаждаться у меня не получилось. У меня не было подчеркивающих живот «беременных» платьев и «беременных» фотосессий в «беременных» платьях. Мне не хотелось в три часа ночи клубники или еще чего-нибудь эдакого. Меня даже не особо тянуло на солененькое и почти совсем не тошнило. Я не развлекала себя рисованием смайлов на пузе. Я не пела песенки своему «пузожителю». Да и этим умильным словечком я его — а точнее, как позже выяснилось, ее — не называла. Я и не разговаривала с ней толком и живот почти не гладила. О чем сейчас, конечно, жалею. Но тогда мне было не до того.
Тогда я боялась.
В очереди на первый скрининг я тряслась от страха. Меня нимало не пугал синдром Дауна. Ставили один к двухстам пятидесяти. Казалось: да хоть один к одному! Моим единственным вопросом к узисту был: «Живой?».
Я напрягалась и едва дышала от страха, когда гинеколог на осмотре искала сердце моей малышки допплером — всякий раз думала: а вдруг не найдет? Вдруг сердечко не бьется?
В начале третьего триместра я сделала УЗИ-фотографию доченьки, чтобы «в случае чего осталась хотя бы фотография».
У меня начиналась паника, если я долго не чувствовала шевелений ребенка — я слишком много читала о замирании плода и на двадцатой, и на тридцатой, и даже на тридцать восьмой неделе беременности. И даже будучи беременной я испытывала гораздо больше интереса и эмпатии, читая истории перинатальных потерь, нежели сайты для «беременяшек».
Я так опасалась преждевременных родов и убеждала дочку, что «нужно еще посидеть в животике», что переходила ПДР. Схватки начались на сорок первой неделе и продолжались девять часов. Но шейка матки так и не раскрылась. Сделали экстренное кесарево. И даже когда доченьку достали, она закричала и мне ее показали, я не «выдохнула».
После операции девочку унесли в детское отделение, меня перевели в реанимацию. Конечно, не терпелось рассказать о рождении дочери родственникам и друзьям, опубликовать, как это сейчас принято, пост в соцсетях. Но я ждала несколько часов, пока малышку принесут на кормление — чтобы уж точно быть уверенной, что она жива, что с ней все в порядке. Заявлять о ней миру и принимать поздравления раньше казалось преждевременным.
Так же, как слишком преждевременными казались поздравления во время беременности, — на них я отвечала специально заготовленной фразой: «Поздравлять рано. Пусть сначала родится. Потому что попытка не первая, и бывает по-разному». Большинство эти слова отпугивали. Но находились те, кто отваживался продолжить разговор, и таким собеседникам я была благодарна.
Да, перинатальные утраты очень сильно влияют на последующую благополучную беременность. Но есть и обратная связь: благополучная беременность как будто легализует предшествующие утраты, дает право снять табу и говорить о том, о чем говорить не принято.
Согласно медицинской статистике, примерно четверть всех клинически установленных беременностей заканчиваются самопроизвольными выкидышами или замираниями. Беда касается многих. Но поговорить о ней получается мало с кем. С самыми близкими — и то не всегда.
Мой первый выкидыш произошел, когда еще была жива моя мама. Мамы нет несколько лет, а у меня до сих пор огромное сожаление, что я не решилась завести с ней разговор о моем первом ребенке, и обида — что она сама не разговаривала о нем, делала вид, будто ничего не было. По совпадению, которое вовсе не кажется случайным, она умерла в день моей тогдашней предполагаемой даты родов — в день рождения своего не рожденного внука, в год, когда ему исполнилось бы пять лет. Ее смерть, разумеется, тоже стала неизбывным горем, ничуть не меньшим, чем потеря ребенка (хотя как тут сравнивать?). Но это горе переживалось все-таки легче оттого, что его можно было проговорить и так разделить с другими.
Горевание по поводу смерти человека, который жил, никем не ставилось под сомнение, у всех находило отклик. Горевание по поводу смерти человечка, который не родился и не жил, вызывало, как правило, недоумение. Самый частый совет, который я слышала: «Забудь!». Притом что забывать я как раз не хотела.
Но ни в ком не встретив сострадания, я словно и сама поверила, что случившееся со мной того не стоит, что нужно притвориться, будто я и вправду «забыла», а вспоминать можно только про себя, в кромешном молчании, не вслух.
Должен был произойти второй выкидыш, чтобы я позволила себе нарушить молчание и заговорить о детях хотя бы с мужем. Он поначалу тоже не поддерживал эти разговоры, сопротивлялся довольно агрессивно. Но мне, пусть не сразу, удалось объяснить, насколько это важно — проговаривать, оплакивать, отгоревывать, одним словом, помнить. И как-то ритуализировать нашу память.
В память о малышах мы купили плюшевые игрушки и посадили комнатные растения. Мы стали отмечать даты ухода и несостоявшиеся ПДР. Мы вместе прочли книгу Анны Старобинец «Посмотри на него» — наверное, первое столь подробное и откровенное публицистическое высказывание на закрытую тему перинатальных потерь. А позже я узнала о благотворительном фонде «Свет в руках», который помогает родителям, столкнувшимся с перинатальной утратой, и проводит для них группы психологической поддержки, я пошла на группу поддержки в своем городе, в группе оказалось двое психологов и я — одна — единственная участница, но это тоже была возможность говорить и помнить — возможность, которой мне так не хватало.
Наконец, мы с мужем символически похоронили наших деток, оставив детские вещи в одном святом месте, где принято молиться о детях. И именно после этого — только после этого! — я смогла забеременеть в третий раз! И смогла начать делиться переживаниями о не родившихся детях уже не только в узком кругу семьи.
***
Однако благополучная беременность помогает не просто открыто разговаривать о беременностях неудачных. Что важнее всего, она помогает их принять. Служит их оправданием и наделяет их смыслом.
Мою дочь зовут Иволга. Когда я это пишу, ей три месяца. Здоровая, крепенькая малышка. Я смотрю на нее и понимаю, что не хочу никакого другого ребенка — только эту девочку, которая смешно морщится, когда чихает, надрывается от крика, если не может заснуть, старательно учится переворачиваться на животик, сосет кулачки и говорит «Э-э-э». И вместе с тем я понимаю, что если бы родились мои старшие дети или кто-то один из них, ее, скорее всего, не было бы. А значит, смысл их гибели — в ее рождении.
Когда она подрастет, я обязательно расскажу ей о старших братьях (я чувствую, что это были мальчики). Я хочу, чтобы она знала: они любили ее так сильно, что отдали за нее свои жизни.
А напоминанием о них пусть станут фигурки двух ангелов, которые сейчас висят над ее кроваткой. Я заказала их у одной художницы. В руках ангелы держат маленькую лялечку в розовых пеленках, а на ангельских крыльях написаны имена: у одного ангела — Гена, у другого — Сережа. Так я хотела назвать своих мальчишек: первого — в честь моего отца, Геннадием, второго — в честь его отца, моего мужа, Сергеем. Я надеюсь, что эти ангелы как талисман останутся с дочкой навсегда и всегда будут хранить мою такую выстраданную, долгожданную девочку.