«Сейчас во мне гораздо больше злости»: эссе писательницы Анны Норз о деторождении

Рождение ребенка в девятнадцатом веке было довольно рискованным делом. Многие женщины заболевали послеродовой лихорадкой — инфекцией матки, которая могла привести к сепсису и смерти. Другие могли сильно пострадать от обильного кровотечения во время родов, которое также унесло жизни многих рожениц.

Некоторым пришлось на себе испытать эклампсию — состояние, при котором резкое повышение артериального давления могло вызвать фетальные судороги. В 1900 году из тысячи рожавших женщин во время родов или сразу после их завершения умирали шесть-девять женщин (и это в 30 раз больше, чем в настоящее время).

Я узнала все эти факты, когда начала собирать материал для своего романа «Вне закона» (Outlawed) — в нем я рассказываю историю дочери акушерки, которая в 1894 году бежала через американский Запад. Мне нужно было разобраться в том, как вообще были устроены акушерство и гинекология того времени.

Я узнала о том, как в 1670-ых годах было открыто существование яйцеклеток и как горячо о них спорили доктор Райнер де Грааф (который продемонстрировал их существование, вскрывая кроликов вскоре после спаривания) и его соперник Ян Сваммердам (который любил путешествовать с человеческой маткой и другими «предметами генитальной анатомии»).

Я изучала состав первых смесей для младенцев, которые в Европе в шестнадцатом-семнадцатом веке часто состояли из пропитанного молоком хлеба, а кормили младенцев из специальных поильников (которые, к сожалению, было трудно отмыть, и поэтому там скапливалось много бактерий).

Большая часть этой информации была для меня увлекательной. От каких-то фактов, конечно, передергивало, но в целом не могу сказать, что что-то оказало на меня сильное эмоциональное воздействие. Обладая всем этим материалом, я начала писать историю о многодневных родах, кровавых эпизиотомиях, смерти рожениц и мертворождении, и, хотя я старалась писать с эмпатией по отношению к женщинам, которые были вынуждены все это пережить, этот процесс меня не дестабилизировал, и я продолжала нормально спать. Я писала об их опыте так же, как писатели пишут об опыте других людей, который им самим не пришлось пережить: вкладываясь в текст, но не идентифицируя себя с персонажами.

Нам с сыном повезло — и по стандартам девятнадцатого века, и по современным стандартам. Уровень материнской смертности и смертности новорожденных хоть и снизился с 1900 года, но эти трагедии случаются и сегодня. И очень много рожениц по-прежнему вынуждены пройти мучительную процедуру эпизиотомии или столкнуться с другими послеродовыми осложнениями, на восстановление после которых им придется потратить месяцы или годы.

Мне повезло — мою беременность и роды вели чуткие специалисты, и, как белой женщине, мне не пришлось столкнуться с институциональным расизмом, из-за которого смертность афро-американских женщин во время родов остается такой высокой. Хотя у меня остались некоторые вопросы о том, чего общество ожидает от женщин после родов (чего? чтобы они как можно быстрее вернулись к «нормальному» состоянию!), в целом рождение ребенка не стало для меня травмирующим событием.

Я почти закончила первую версию, когда родился мой сын. На оставшуюся главу мне пришлось потратить много месяцев. Потом наступило время редактирования.

Я с огромным трудом смогла снова перечитать отрывок, в котором мать героини, известная местная акушерка, готовится к собственным родам, вспоминая о последней своей пациентке, которая погибла во время схваток. Еще тяжелее было читать упоминания о младенцах, умерших вскоре после рождения.

На протяжении всей беременности и даже ранней стадии родов я оставалась сверхъестественно спокойной — видимо, какие-то гормоны подавляли мою тревожность, с которой я жила десятилетиями. Но как только мой сын родился, я остро осознала, что во время родов могло пойти не так, что пошло не так.

Можно сказать, я рада, что почти закончила книгу до того, как на свет появился мой собственный ребенок. Если бы мне пришлось писать о работе акушерки уже после рождения сына, у меня, возможно, возник бы соблазн приукрасить опасности того времени. Как ни тяжело было снова перечитывать эти страницы, я все-таки не стала их вырезать.

Мое мировоззрение сильно изменилось с тех пор как я написала черновую версию романа. Сейчас во мне гораздо больше злости. Я зла на то, с какой одержимостью люди говорят о важности продолжения рода и как они сводят женщин к одной лишь функции деторождения. Если малышей доктора много раз осматривают после рождения, то женщины после родов первый раз идут к врачу снова через шесть недель! Хотя они в это время, возможно, пережили самое травматичное событие своей жизни.

Я много лет освещала темы, связанные с репродуктивным здоровьем как журналист, поэтому знаю о всех этих стереотипах не понаслышке. Но я почувствовала их на себе, когда моя беременность стала очевидна окружающим — моя личность была как бы стерта, а все внимание было привлечено к плоду.

Но материнство сделало меня не только яростной. Теперь я понимаю, как общество по идее должно было бы отнестись к тем, кто хочет завести детей. В одной из частей моей книги, написанной уже после рождения сына, я описываю центр, в который приходят беременные и женщины, которые хотели бы сделать аборт, и те женщины, которые не могут понять, почему у них не получается забеременеть. Это светлое и чистое место. Здесь есть подушки для родов. Здесь у каждой женщины есть пространство, чтобы ходить во время схваток.

Я начала работу над романом с интеллектуального понимания того, что такое деторождение. А закончила — с интуитивным пониманием. Я стала писать эту книгу, потому что мне хотелось разобраться в том, что означает фертильность, бесплодие и как возникает репродуктивное давление на женщин. А в конце мне захотелось представить себе, каким должен был быть этот мир — или хотя бы одно пространство — в котором люди, проходящие через беременность, роды и репродуктивные трудности — могли бы получить ту заботу, которую заслуживают.

НЭН-курс