Мне было 23, когда я узнала о том, что беременна.
«Плод, шесть недель, поздравляю!» — дежурно сказала мне узистка в частном медицинском центре, куда я на всякий случай заглянула перед началом рабочего дня.
Задержки длиною в две-три недели случались и раньше: врачи каждый раз говорили про дисфункцию яичников и про то, что забеременеть мне будет непросто. К тому моменту я настолько привыкла к мысли о том, что детей у меня может не быть вовсе, что новость о беременности стала настоящим потрясением (и да, мы предохранялись).
«Девушка, вы бахилы забыли снять», — догнал меня какой-то мужчина на подходе к офису. Я улыбнулась ему, машинально стянув бахилы, а в голове по-прежнему крутились слова узистки: «Плод. Шесть недель». Со мной ли все это происходит?
Я до сих пор не понимаю, как это произошло. Вообще-то я не планировала никаких детей в 23, более того — жизнь только-только начала налаживаться: не так давно я устроилась на первую серьезную и хорошо оплачиваемую работу, на носу была длительная командировка в далекий загадочный регион, попасть в который просто так, туристом, практически не было шансов. Я очень ждала ту поездку, строила планы, мечтала отметить день рождения в Париже и собиралась получить грант на обучение в Германии.
Растерялась настолько, что решила скрыть свою беременность от всех, кроме мужа. В какой-то момент — недель через восемь — все равно пришлось рассказать обо всем на работе, чтобы как-то объяснить там, почему я не могу поехать в далекую командировку на месяц. Родителям объявила, когда живот вырос уже настолько, что скрывать его стало невозможно — на девятнадцатой неделе.
Несмотря на радость и любовь к еще не родившемуся ребенку, всю беременность меня не покидало чувство, будто со мной случилось что-то трагическое: было много вины, стыда, тревоги и, конечно, растерянности. При этом все девять месяцев прошли очень легко и почти незаметно: не было ни токсикоза, ни отеков, ни каких-либо других проблем и жалоб. Я исправно ходила в женскую консультацию, слушала, как все хорошо и какие мы с малышом молодцы, все анализы и УЗИ были в норме — в целом о беременности напоминали лишь растущий живот и уродливые джинсы с дурацкой резинкой.
В моем окружении была лишь одна недавно родившая женщина, и я выбрала роддом и врача по ее рекомендации. То есть тупо решила рожать там же и с тем же гинекологом (мужчиной!), не особо вдаваясь в подробности. Я съездила к этому врачу незадолго до родов, и он рассказал мне о возможности не заключать контракт с роддомом, а «отблагодарить» врача лично уже после родов. На том мы и порешили.
Врач сказал, что если роды не начнутся в срок, то ровно в сорок недель я должна буду приехать в роддом в его смену — «будем смотреть по обстоятельствам».
Десять лет назад достоверной информации в интернете действительно было не так много, а мои подруги интересовались акциями на билеты в Таиланд и тусовками на летних верандах — никто не поддерживал разговоры про излитие вод и грудное вскармливание.
Тем не менее, я чувствовала себя виноватой в том, что случилось со мной позже.
Ровно в сорок недель, без каких-либо признаков начала родовой деятельности, я приехала в роддом, чтобы пройти ряд стандартных унизительных процедур: осмотр на кушетке, заполнение анкеты, бритье лобка, клизма, переодевание в выцветшую казенную ночнушку. С шутками и прибаутками врач проколол мне пузырь, заметив, что воды «зеленоватые» («Видишь, хорошо, что приехала сегодня!»), и сказал ждать.
Несколько часов я ходила из одного угла крошечной палаты в другой, ничего особо не ощущая. Время от времени заходили какие-то люди, просили меня лечь на кушетку и засовывали в меня руки, чтобы констатировать, что раскрытия «почти нет». Ближе к обеду врач заглянул в палату опять. Он поглядывал на часы. Сказал, что его смена закончится вечером, и мне надо до этого момента родить.
Откуда-то появилась капельница («Это витаминчики!» — как в хорошо узнаваемом сценарии плохого фильма, объяснила мне медсестра, втыкая катетер в вену). Конечно, это был окситоцин. Конечно, после этого процесс ускорился: уже через час я ощущала очень сильные схватки, а через два меня начало сильно тужить и по ощущениям — рвать на части.
Я очень хотела, чтобы рядом со мной в этот момент находился муж, но он, по его словам, боится крови и вообще — «может упасть обморок». Возможно, если бы он находился рядом, со мной бы не обращались как с объектом, которого надо «поскорее разродить» до конца рабочего дня: не ставили бы капельницу с окситоцином, не давили бы на живот, не делали бы большой разрез, который чуть позже дрожащими руками криво зашивал один из интернов.
Интересное по теме
«Каждая вторая рожавшая женщина в какой-то степени испытала на себе разрушительную силу акушерского насилия»: колонка об уязвимости рожениц перед системой
Сын родился фиолетовым и закричал не сразу. Врач бегло на него посмотрел и сказал: «Отличный пацан! Ну, я поехал домой». Как только он ушел, палата заполнилась людьми.
«Кефалогематома! — констатировала неонатологиня. — Мамочка плохо тужилась!»
Они осмотрели сына и забрали его с собой. На мои вопросы, куда именно его уносят, мне коротко сказали: «Под капельницу». Следующие сутки мне никто ничего не говорил и не рассказывал. На вопрос, где мой сын, мне все так же отвечали: «Под капельницей».
В течение дня несколько раз в палату заходили врачи и медсестры. Сестра-хозяйка отругала меня за испачканную кровью простынь, врач во время обхода издалека бросила взгляд на мою грудь и сказала: «Здесь молока не будет». Я попросила показать мне, как лучше кормить ребенка, и она посмотрела на меня с каким-то презрением: «Как сексом заниматься, ты знаешь, а вот как кормить — нет?».
Примерно так же впоследствии мне отвечали на все вопросы, связанные с уходом за ребенком: «Как это ты не знаешь, как пеленать?», «Ты что, не можешь подмыть ребенка?». За помощью я обращалась к соседкам по палате — к счастью, они были добры и отзывчивы.
Когда сына впервые принесли, он крепко спал, и не хотел брать грудь. Медсестра поставила рядом с моей кроватью на тумбочку две бутылочки — с водой и со смесью.
Все три дня, что я провела в роддоме, со мной общались только так. На меня кричали, ругали за то, что я забыла надеть или снять халат, неправильно легла, не так запеленала ребенка, не там встала, не туда пошла. Мне угрожали, что не выпишут меня, если я не начну кормить его смесью — «Вот, посмотри, из-за тебя он уже потерял столько-то граммов».
Как будто я изначально была виновата в том, что попала сюда. Как будто их раздражал сам факт моего существования, мой возраст, мои вежливость и нерешительность. Самое ужасное — я видела, что они получают удовольствие от того, что могут продемонстрировать свою власть надо мной и моим сыном.
Все три дня я плакала, очень хотела домой, а еще — опять мучилась от чувства стыда и вины. Это я не изучила заранее отзывы о роддомах. Это я легкомысленно отнеслась к такому серьезному вопросу. Это я плохо тужилась. Это я забеременела в двадцать три года.
Я ненавидела себя, свои роды, свою жизнь, а еще — не чувствовала никакой радости от того, что стала матерью — только бесконечное ощущение падения в бездну.
Через три дня наша палата готовилась к выписке. Женщины крутили локоны, красились и переодевались в платья, которые передали им накануне мужья. Я ничего этого не хотела. Из зеркала на меня смотрела несчастная роженица с сальной головой и ввалившимися щеками. Роженица, которая плохо тужилась, чей ребенок плохо ел и не набирал вес «как нужно».
Муж опоздал на выписку, и в итоге нас выпускали поздно вечером, через черный ход. Из-за того, что мне надо было освободить кушетку для следующей роженицы, ждать мужа мне пришлось в коридоре, приняв неудобное и нелепое положение — садиться из-за швов было нельзя. Домой ехали в темноте и молчании. Я плакала, лежа на заднем сидении.
Встречавшая нас дома мама сказала: «Ребенок живой, здоровый. Мальчик! Что тебе еще нужно-то, чего ты плачешь?»