«Однажды тебя кто-то сильно полюбит. И этим кем-то будешь ты». Письмо в детство

Добрый или нет?

Когда мы собираемся всей семьей за столом, родители любят вспоминать разные забавные истории из нашего с братом детства. Их было много. Одна из них такая.

Мне пять, и я очень люблю играть с фонарем, который стоит на нижней полке журнального столика: обычно о нем вспоминают, когда в квартире выбивает пробки и нет света. «Положи, батарейки сядут — папа будет ругаться», — просит меня мама. Но я все равно беру тайком этот фонарь, включаю его, чтобы показывать самой себе теневые спектакли вечером в комнате. А еще мне нравится откручивать крышку, доставать батарейки и дотрагиваться до них языком в месте, где они соприкасаются с контактами: люблю этот вкус соленой ржавчины. Однажды фонарь перестает включаться. Мама недовольна: «Я же предупреждала! Вот придет отец — задаст тебе как следует». Я с ужасом жду возвращения папы с работы.

Чаще всего он приходит уставший, голодный и злой — у него сложная ответственная работа, связанная с людьми. Это выматывает. Когда папа отдыхает после дежурства, нельзя шуметь, нельзя заходить в комнату, нельзя делать то, что ему не нравится — он точно будет ругаться. Иногда, правда, хоть и редко, он возвращается в хорошем настроении: шутит, смеется, сажает меня к себе на колени, гладит по голове, говорит, что я очень красивая и вообще лучше всех. Я никогда не знаю заранее, в каком настроении придет с работы папа, поэтому сегодня, в день сломанного фонаря, жду его дома с ужасом.

«И вот она слышит, как открывается дверь, бежит в прихожую и спрашивает: „Пап, а ты сегодня добрый или недобрый?“ — смеясь, вспоминает эту историю мама. — „А что?“ — отвечает отец. — „Ну вот если бы ты узнал, что кто-то, например, сломал твой фонарик… ты бы сильно ругался?»

Мне повезло. В тот день папа был добрым. Он открутил крышечку фонаря и просто поменял в нем батарейки — все заработало, и меня никто не ругал и не наказывал.

Я знаю, что это не трогательная история про милую девочку с красивыми голубыми глазами, а начало моего ада — первая глава большого романа про насилие, боль и бесконечную всепоглощающую тревогу.

Я всегда знала, что папа меня очень любит. Он часто меня хвалил, покупал мне новые вещи, приходил почти на все мои школьные праздники: со сцены я видела его улыбающееся довольное лицо в зале, и мне хотелось выступить лучше всех, чтобы он мною гордился и всегда смотрел на меня с этой одобрительной улыбкой — значит, я все делаю правильно.

Да, он бывает очень вспыльчивым, думала я. Вчера он кричал, что я отбилась от рук и заставил меня переписывать целую тетрадь начисто, потому что за проверочную работу учительница поставила мне тройку. Я буду стараться. Я буду очень внимательной и послушной, ведь невнимательность — моя главная проблема (а еще безалаберность и распущенность, кричал он). До этого он наказал меня ремнем. Было, на самом деле, за что. Нельзя приносить в класс игрушки — меня же предупреждали. Зато в воскресенье мы ездили всей семьей в Макдональдс, и папа купил нам там целый поднос всего, что мы там хотели — даже кока-колу.

Я очень любила дни, когда папа забирал меня из школы: мы за руку шли домой и по-взрослому говорили о жизни. Он рассказывал истории из своей практики, а я шла рядом, слушала и очень гордилась тем, что у меня такой папа.

В другие дни он мог дать мне подзатыльник за то, что я не сразу сделала то, о чем он меня попросил, а когда я начинала плакать, он кричал: «Вот только слез мне тут не надо! Вытри их немедленно, чтобы я такого больше не видел!» Я глотала слезы, чувствуя, как внутри набухает мокрый противный шар — беззвучная истерика, из-за которой было невозможно дышать.

Папа подарил мне мой первый плеер и купил к нему кучу дисков, которые я слушала без остановки. У меня у одной в классе был такой плеер и специальная сумочка для дисков, которую я носила на поясе. Папа купил мне тамагочи. Папа отвез меня в Турцию. Папа сидел у моей кровати, когда я болела ангиной, мерил мне температуру и давал мне лекарства. Папа выкинул мою косметичку из окна, когда учительница сказала, что я слишком фривольно веду себя с мальчиками на уроках. Папа кинул в меня зажигалкой, когда нашел ее у меня в кармане, и попал мне в голову. Папа перевернул накрытый стол, когда мы праздновали мамин день рождения. Папа любил меня. Или нет?

Поговори со мной, пожалуйста

Сколько себя помню, мне очень хотелось любви и близости. Конечно, в детстве я не могла сформулировать для себя это именно такими словами, но всегда и с большой готовностью открывалась нараспашку любому, кто проявлял ко мне доброту и внимание. Со временем искренность и даже некоторая наивность из моих странностей превратились в мои достоинства. Думаю, мне просто очень везло с людьми. До тех пор, пока я не встретила будущего мужа.

Когда мы познакомились, мне не было и двадцати. В наших отношениях воплотились все мои детские мечты о любви и близости, которых мне мучительно не хватало. Мы проводили вместе все свободное время: гуляли по крышам, ночевали в поле в палатке, сочиняли песни, читали друг другу вслух книги, рисовали, готовили, ездили на музыкальные фестивали и бесплатные лекции по холотропному дыханию и арт-терапии.

На самом деле, было абсолютно все равно, что и куда — главное, вместе, вдвоем. А еще у нас совсем не было денег, но поначалу это казалось каким-то романтическим приключением. Однажды на Новый год я подарила ему ремень для гитары, а он, оказывается, накануне продал гитару, чтобы положить мне под елку плеер.

Я всегда знала, что мой будущий муж меня очень любит.

Вот только когда мы ссорились, он переставал со мной разговаривать. Просто вдруг замолкал и делал вид, что меня не существует. Это могло продолжаться час, два, день. Самое долгое — две недели. И эта пытка была для меня невыносимой. «Поговори, пожалуйста, поговори со мной!» — просила я. Но он чужими застывшими глазами смотрел в стену. Когда я пыталась его обнять, он поворачивался ко мне спиной. Когда просила меня хотя бы выслушать — накрывался с головой одеялом.

Однажды — это было уже после рождения ребенка — мы поехали на свадьбу к друзьям. Классический праздник с тамадой, выкупом, салатами и пьяными конкурсами. На мне (в буквальном смысле) — тяжелый и недовольный всем пятимесячный ребенок, у которого лезут зубы и который не слезает с меня ни на минуту. Мое платье — в пятнах от молока и срыгиваний. Моя грудь — искусана свежепробившимися зубами. Мой муж — веселится и выпивает с друзьями где-то в другом конце зала.

Сейчас мне сложно восстановить в деталях, что же тогда случилось, какими словами я выразила ему свое недовольство (точно могу сказать, что совершенно приличными). Я просто хотела отдать ему ребенка и немного пообщаться с подругами, поесть и повеселиться. Но вместо этого он резко развернулся и пошел от меня прочь. Я увидела удаляющуюся спину. То, как он садится в нашу машину. И то, как уезжает. Мой муж уехал домой, оставив меня с ребенком за сто километров от дома, без денег, без сменной одежды и без машины. Он наказал меня. Я снова повела себя как-то неправильно.

Мой муж написал для меня несколько песен с признаниями в любви и предложением выйти за него замуж. Он дарил мне мои любимые цветы, готовил по утрам вкусные завтраки и говорил, что я самая красивая и необычная. Мой муж разбил люстру гитарой и перевернул холодильник, приревновав меня как-то к коллеге, с которым мы мило общались по работе. Мой муж умел устраивать самые эффектные сюрпризы. Мой муж заставил меня разблокировать мой телефон и прочитал все мои переписки в нем. Мой муж однажды подарил мне поездку в другую страну к лучшей подруге, заранее все подготовив и оставшись дома с детьми на несколько дней. Мой муж любил меня. Или нет?

С детства я знала, что должна быть хорошей, веселой и доброй девочкой — только тогда меня можно любить. Только тогда я имею какую-то ценность. Нельзя быть недовольной, несогласной, неудобной. Нельзя нарушать правила (которые все время менялись). Нельзя выражать свое мнение и спорить. Нельзя слишком сильно огорчаться, но и радоваться сильно — тоже нельзя.

Как бы я ни старалась, у меня все равно не получалось заслужить любовь значимых для меня мужчин. Точнее, так: чем больше я старалась, тем хуже все становилось. Однажды я поймала себя на мысли: «Ну ничего, осталось потерпеть каких-нибудь тридцать лет — и все, как-нибудь это закончится…»

Это история с хорошим концом. Вернее, конца у нее пока нет, но перспективы, кажется, вполне радужные. Во всяком случае, я больше не думаю, что до смерти осталось «всего каких-нибудь тридцать лет». Я больше не жду, что меня кто-то полюбит за мое «хорошее поведение» и не боюсь кого-то разочаровать. Честно говоря, после нескольких лет терапии я  даже начала испытывать от этого какое-то стыдное удовольствие. Я не ищу одобрения. Не включаю режим самоуничтожения, когда кто-то выражает со мной несогласие или — о боже! — мной недоволен. Я думаю, что наконец-то выросла. И если в фонаре вдруг сядут батарейки, пойду и куплю в магазине новые — ничего страшного не случится. Слышите? Со мной больше никогда ничего страшного не случится.

Да, иногда бывает грустно засыпать в кровати одной, а еще папа со мной уже несколько лет почти не общается. Наверное, это цена за билет во взрослую жизнь, в которой мне больше не нужны ни болезненная близость, ни чужие признания и оценки. Я ок. Говорю себе это каждый день. Себе и той голубоглазой девочке, которой нравится пробовать на вкус батарейки и которая мечтает, чтобы однажды ее кто-нибудь взаправду и сильно полюбил. «Этим кем-нибудь будешь ты», — говорю я ей сегодня.