Young Parents: портреты и монологи о беременности, родах и родительстве

«Когда я понял, как общаться с детьми, мне в принципе все дети стали нравиться. Потому что когда понимаешь что-то про коммуникацию с детьми, все довольно просто. Но когда появились вот эти вот… Когда они так давят на мозг в течение двух месяцев, что даже наушники не помогают. Главное теперь дотянуть до четырёх лет, а дальше я знаю, что с ними делать».

«Мне было некомфортно, что я стала зависимой от других людей, что я сама не справлялась так, как я хотела справляться. Я, наверное, рассчитывала на помощь от мамы и до сих пор на неё обижаюсь. А какое у других людей отношение – не знаю, мы просто перестали общаться. С подругой я поняла, что теперь у нас совсем нет общих тем. Она начала меня грузить, что, мол, чего ты с ним сидишь, оставь бабушке, поплачет и перестанет – ну, в таком духе. Я просто осознала, что человек не понимает, вот и всё».

«У женщины, которая наблюдала мою беременность, три сына, и каждый раз была мощная послеродовая депрессия. Причем она заведующая послеродовым отделением, сама общалась с такими женщинами, знает, какие там процессы происходят, и как доктор, и как психолог тоже. И все равно каждый раз с ней это происходило. Когда она родила первого сына, она задержалась в роддоме, потому что вдруг ей пришла в голову мысль: а что, если бы я сделала аборт? Он лежал такой прекрасный в кроватке, а она вдруг подумала об этом, и ее накрыло, и несколько дней ее не могли достать из роддома, ей было очень плохо. Второй ее сын был вроде бы доношенный, но когда пришло время выписки, а он синий, скрюченный, маленький, худющий таракан, то она подумала: как же я с таким выйду вообще из роддома, я не могу этого сделать. И она опять задержалась в роддоме. А третий раз она родила спустя 15 лет, и ей было уже ближе к 40 годам. Она его родила и подумала: зачем я, старая дура, на это все решилась, я могла тех двоих сиротами оставить. И опять все по новой. Меня тоже колбасило после родов, но это началось еще во время беременности, а после родов усилилось. Сейчас мне кажется, что это был просто страх, что я могу сделать что-то не так или с ребенком может быть что-то не так. И от этого начиналась паника».

«Больше всего во время беременности меня пугало, что растет живот. Я не видела, как растет ребенок, я видела только, как я расту. Это меня шокировало тогда, вот это сильное изменение. А больше всего меня шокировали даже не сами телесные изменения, а то, что я больше не контролирую их, то, что мне это больше не принадлежит. Все эти процессы, которые во мне происходили. Просто как машина. Программа запущена. Рождение, кормление…»

«Когда я забеременела, меня удивило, что в обществе к беременной относятся как к больной, особенно врачи. Меня все время пытались лечить. Это, конечно, омрачило мои радужные фантазии. Но в целом мне очень понравилось, даже было грустно осознавать, что я когда-нибудь рожу ? Шучу, конечно. Когда N родилась, вот тут было весело. Я всё время спрашивала пространство, ну почему, почему ни моя мама, ни бабушка, не раз проходившие через это, ни ведущие курсов по подготовке к родам, ни врачи, никто не сказал мне правды о том, что это будет так тяжело, очень-очень тяжело. Я хотя бы была готова. Первые полтора месяца были сложные. Но не на физическом уровне. Мне было трудно осознавать свою новую действительность. Меня прежней не было, произошла полная перепрошивка матрицы. Только через полтора года я более-менее пришла в себя».

«У нас получается так. Сначала были мы, теперь мы плюс дети. Честно говоря, я не скажу, что что-то стало сильно иным. Ну, не считая детских криков. А это потому, что мы читали разные книжки. Как сделать так, чтобы ничего не поменялось. Обычные люди читают книжки, чтобы что-то изменить, а у нас было наоборот. Хотя я чувствую, что у меня теперь другой статус. И что отношение других людей ко мне поменялось. Меня уже не воспринимают, наверное, как какого-то шизика с другой планеты, как обычно меня в семье воспринимали».

«Я не стала бы крестить, потому что мне кажется, что это должно быть осознанное решение человека. N у меня атеист, не верящий ни во что, убеждённый и пропагандирующий. Но моя бабушка, и вообще семья, православная, не слишком соблюдающая традиции. Ну, какое-то коммунистическое православие, я не знаю. У неё есть чёткие жизненные правила, которые нет смысла обсуждать. Из серии – побрызгайте святой водичкой, будет хорошо. Раньше она ходила в церковь, сейчас уже нет. А мама верующая, но не соблюдающая вообще ничего, потому что она не может так рано встать на службу. Но они всё равно хотят, чтобы я крестила, потому что бабушка считает, что тогда у ребёнка всё будет хорошо. А с мамой я пытаюсь обсуждать, но у неё аргумент такой: я не знаю, но я чувствую, что так будет лучше. Если мы покрестим сына и моя мама будет верить, что у него всё теперь будет хорошо, то у него действительно всё будет хорошо. Потому что во что люди верят, то и получают. N считает, что это неправильно. Но, наверное, M не умрёт, если его поокунают в водичку».

«Первый раз я увидела детей практически спустя 1,5 суток. Мне нельзя было никого брать ни на руки, ни тем более в палату, потому что они лежали под капельницей и им нельзя было особо шевелиться. Естественно, перед этим я видела их тогда, когда их из меня вытаскивали. Передо мной стояла шторка, у головы – врач-анестезиолог. «Первый пошел!», – говорит он, и врачи вытаскивают N, маленькую-маленькую, я её даже не запомнила. Когда вытащили M, первое, что я увидела, это был нос. Я поняла, что это нос мамы С. Они сразу закричали, немного сдавленно. Сначала был момент какого-то счастья, а потом тревоги, потому что я много читала, знала о том, как проходят естественные роды, о том, как это должно быть, что ребёнка нужно приложить к себе, как можно ближе и так далее… В тот момент вся эта картинка рассыпалась, я понимала, что всё будет совсем не так, как я себе это представляла, и всё будет не самым лучшим образом».