«У нас должны быть возможности договориться, не убивая людей». Интервью Елены Альшанской

Елена Альшанская более 15 лет возглавляет фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам», она — одна из главных специалисток по теме сиротства в России.

Поговорили с Альшанской о том, как она пришла к общественной работе, что ей помогает сегодня держаться и почему у нас в стране детей, отобранных у родителей или потерявших их, предпочитают передавать в детдом, а не родственникам.

Как вы пришли к идее заниматься детьми, оставшимися без родителей?

Сколько я себя помню, я видела себя в общественном секторе, мне хотелось делать что-то, решающее общие проблемы. Но я не думала, что буду заниматься именно сиротами. В 2004 году я с маленькой дочкой оказалась в больнице в Подмосковье. Наша палата была рядом с палатами детей, которые были совершенно одни, плакали, к ним почти не подходили сотрудники. Меня это тогда просто шокировало.

Выйдя из больницы, я по знакомым собрала для этих детей материальную помощь. Кроме того, я стала приходить и гулять с ними, ведь многие из этих детей оставались в больнице по несколько месяцев и даже лет.

Когда ресурс моих знакомых исчерпался, я начала писать в соцсетях, что нужна помощь. Кроме тех, кто был готов помочь, мне начали писать люди со всей страны, кто тоже видел таких детей в больницах. Стало ясно, что проблема эта не локальная. Довольно быстро мне также стало понятно, что «Газелями» с памперсами мы ее не решим — надо, чтобы государство брало на себя финансирование пребывания этих детей в больницах. Я стала добиваться признания этой проблемы государством, мне хотелось сделать ее видимой.

Потом акценты деятельности изменились?

Да, сегодня у нас совсем другая направленность работы. Мы работаем с кровными семьями, предотвращая попадание детей в государственные учреждения, работаем с приемными семьями, готовим и сопровождаем их. Помогаем детям в детских домах и больницах — ухаживаем за ними, предоставляем наставников. Работаем с выпускниками учреждений, у которых есть интеллектуальные или психические нарушения.

Но у нас за плечами путь длиной в 15 лет. Из тех, кто откликнулся на мои первые запросы, сформировалась наша первая команда. Чем дальше мы вникали, тем больше становилось понятно, что и финансированием больниц мы проблему не решим. У ребенка прежде всего должна быть семья.

Сначала мы искали приемных родителей, потом — работали и с кровными родителями детей. У нас было устойчивое негативное представление о кровных родителях, которое сформировалось во многом благодаря тому, что нам о них говорили главврачи больниц — что они, в основном, асоциальные, наркоманы, алкоголики.

Когда в больницах стали работать наши няни, они видели мам, приходивших к детям, и стали просить нас поговорить с ними. Так мы стали знакомиться с реальными кровными родителями, и картинка в голове полностью перевернулась.

Для меня встреча с первыми такими семьями стала уроком. Представление о проблеме, которое мы составили со слов третьих лиц, было совершенно неадекватным. Я поняла, что надо полагаться на реальность, а не на ее пересказ, вникать во все самой. Я начала активно изучать технологии работы с семьей, проблемы сиротства, стала ездить по России и за рубеж — знакомиться с лучшим опытом работы в этой сфере.

Сейчас я убеждена, что проблему сиротства решит в первую очередь не финансирование детских домов и даже не семейное устройство, а прежде всего — работа с родителями, которые не справились с воспитанием ребенка, с жизненными обстоятельствами. Основные усилия и государства, и общественных организаций должны быть направлены на то, чтобы ребенок не терял семью.

В каком случае ребенка все же лучше забирать из семьи?

Ни в коем случае нельзя пытаться сохранить семью ценой жизни и здоровья ребенка. Поэтому во всем мире у государства есть право забирать ребенка из семьи. Но это должно быть именно мерой защиты — если есть реальная угроза, исходящая от родителей, а не от ветхого жилья, например, непосредственная и серьезная угроза для его физического и психического здоровья или сексуальной безопасности.

Не так давно в Семейный кодекс предложили очередные поправки. По словам законодателей, одна из целей — создать условия, при которых детей будут отбирать только в крайнем случае.

Авторы поправок, как и я, критикуют сложившуюся систему, но мы во многом расходимся. Я говорю, что нужна четкая процедура оценки рисков для ребенка — какие специалисты и как ее проводят, какими инструментами. Авторы поправок же вовсе отказываются от оценки, просто предлагают перечень пунктов. С моей точки зрения, предусмотреть все ситуации невозможно.

Более того, они вводят презумпцию родительской добросовестности, то есть отказываются от идеи, что какие-то риски и угрозы для ребенка иногда создают родители. Но это реальность, это существует. Бывает, что родители действуют не в интересах и даже во вред ребенку. Если сделать вид, что проблемы нет, она не исчезнет.

Они видят мир черно-белым. С одной стороны, в нем есть идеальные родители, неспособные нанести ребенку вред, и их нужно оградить законом от вмешательства государства. Другая сторона — плохие родители, преступники, которыми должны заниматься полиция и следственный комитет.

Авторы поправок предполагают, что любые ситуации, серьезно угрожающие ребенку, автоматически представляют собой административное правонарушение или уголовное преступление. Но в реальном мире между черным и белым есть много оттенков.

«На агрессию и ненависть я не готова тратить свою энергию»

Что было самым сложным, с чем пришлось столкнуться после начала в***ы [спецоперации]?

Этот вопрос требует серьезного осмысления. Первое, что приходит в голову, — сложно было принять тот факт, что страна, которую я считаю своей, сделала этот шаг. Сложно было чувствовать себя сопричастной агрессии. Не в прямом смысле сопричастной, я ни на кого не нападала, а вот в этой ситуации оказаться, когда весь мир идентифицирует тебя с агрессором. Я всегда выступала на стороне жертв, мне очень просто идентифицировать себя с жертвой. Но очень сложно — с агрессором. Очень сложно переварить сам факт агрессии, что «мы первые начали».

Сложно видеть, как люди на глазах перестают быть способными критически мыслить. Никакой объективности не существует. Существует только выбор лагеря и война всех против всех.

Очень пугает градус взаимной ненависти и градус возбуждения от агрессии. Слишком многим людям хочется, чтобы это не прекращалось.

Мне казалось, что главная интенция каждого — желать, чтобы кровопролитие остановилось. Чтобы перестали умирать люди. Жизнь любого человека важна сама по себе, нет более или менее важных жизней. Но даже в своем довольно узком близком кругу я вижу множество людей, которые совсем не хотят мира. Они хотят только победы условной своей стороны, даже если ради этого надо будет уничтожить ядерным ударом человечество. Это очень удручает.

Что вам помогает справляться со стрессом?

Я в целом довольно стрессоустойчива. Хотя, конечно, последние восемь месяцев стала сдавать. В первую очередь, мне помогает справляться работа и помощь беженцам, которой я занимаюсь не в рамках фонда. Я много с ними общаюсь, решаю простые логистические задачи — как собрать и доставить гуманитарный груз. Нет времени на стресс.

Но люди очень разные, универсальных советов нет. Мне кажется, сейчас важно поставить себе сверхзадачу — стиснуть зубы и выжить, сохраниться.

Важно защитить себя от того, что разрушает. Разжигание ненависти очень активно происходит в соцсетях, медиа, СМИ. Все тяжелые эмоции — агрессию, страх, обиду, вину, гнев — люди выплескивают в соцсети. И если у тебя не железобетонная нервная система, по тебе это бьет.

Я раньше практически никого не блокировала в соцсетях. Всегда была за свободу высказывать свое мнение и выражать эмоции. Но после начала в***ы [спецоперации] я довольно свободно блокирую людей. Неважно, какая у человека позиция, — важно, как он ее проявляет. На агрессию и ненависть я не готова тратить свою энергию.

Я отписалась практически от всех СМИ, пишущих про в***у [спецоперацию], от блогов, влогов и каналов в телеграме. Когда началась в***а, я подписалась на все, что можно, причем с обеих сторон, чтобы получить более менее объективную картинку. Потом я поняла, что бесконечно накручиваю себя. Даже если ты очень устойчив психологически, выдержать это почти невозможно, все равно ты заражаешься этим. Поэтому я повыкидывала все, от чего мне хотелось рыдать, лезть на стену или ненавидеть себя. Я оставила пару нейтральных новостных каналов. Я понимаю, что серьезные новости мимо меня не пройдут.

«Дочь оказалась более устойчивой, чем я»

Вы мало говорите и пишете публично про свою дочь. Это осознанная позиция?

Да. Публичность — это выбор каждого. Родители не могут делать этот выбор за детей. В какой-то момент ребенок сам решает, хочет он что-то о себе говорить или нет. Если же рассказывать про ребенка и его жизнь, с учетом того, как сегодня устроены социальные сети, получается, что ребенок лишен этого выбора. Мне лично не хотелось бы, чтобы так было со мной, когда я была ребенком. Кроме того, это не очень безопасно.

Вы с ней про современные проблемы говорите? Про в***у [спецоперацию]?

Безусловно. Мы же живем вместе и обсуждаем многое, что волнует. Ей уже 19, она студентка.

В первые месяцы после начала в***ы [спецоперации] я, наверное, недостаточно хорошо себя контролировала, продуцировала панику. Сейчас я понимаю, что так делать не надо. Даже с учетом того, что моя дочь уже совершеннолетняя, она еще совсем юный человек, ее устойчивости только предстоит расти. Задача «не навреди» здесь первоочередная.

Но тут она оказалась более устойчивой, чем я. Я как-то ей говорю: «Ты же понимаешь, что может быть ядерная война?» Она говорит: «Мама, скажи, есть ли что-то, что сейчас ты можешь сделать, чтобы это предотвратить? Нет. Есть ли что-то, что ты должна в этой ситуации сделать? Нет? Все, тогда зачем про это говорить?». Кажется, это я должна была говорить что-то такое в ответ на ее тревоги. Но вышло наоборот.

Ваша общественная деятельность началась при непосредственном участии дочери — с ней вы лежали в больнице, когда увидели отобранных из семей детей. А после этого она как-то еще участвовала?

Когда она была маленькая, мы ходили с ней в больницу по несколько раз в неделю, гуляли с этими детьми. Она довольно долго ходила со мной на все наши мероприятия. Она была нашим волонтером, грубо говоря — волонтером без выбора: я везде брала ее с собой. В сиротские учреждения я тоже брала ее. Сейчас я понимаю, что это было не совсем правильно. Я тогда этого не понимала, но это понял мой ребенок. Лет в 12 она мне сказала: «Мама, все, я больше не хочу. Если я захочу, я выберу сама, в какой благотворительности буду участвовать, но на ваши мероприятия я больше ходить не буду».

У нее своя дорога. Она очень эмпатичный человек, регулярно откликается, но в основном на какие-то другие темы, например, экологические. Она интересуется и тем, что я делаю, задает вопросы. Иногда помогает с какими-то техническими вопросами — презентациями, документами.

Моя дочь выросла в ситуации бесконечной волонтерской активности, ее всегда окружали люди из благотворительности. Как-то в первом классе у нее был урок, на котором детей попросили рассказать, кем работают их родители. После урока она пришла домой с огромными глазами: совершенно обычные, простые профессии, которые были у родителей ее одноклассников, вызвали у нее удивление и даже восхищение. Больше всего ее поразило, что у одной девочки мама была домохозяйка. «Представляешь, она просто сидит дома, готовит и никуда не ходит! — сказала она мне тогда. — Мама, а ты не могла бы тоже найти такую работу?»