«Я поняла, что нужно как-то иначе выпускать свою боль». Три истории о селфхарме

Недавно мы беседовали с психиатром о том, что такое селфхарм, почему дети им занимаются и как действовать родителям, если они увидели у ребенка следы повреждений.

Сегодня мы публикуем рассказы еще трех человек об их опыте самоповреждений. Мы снова поднимаем эту тему, чтобы она переставала быть запретной и чтобы больше страдающих людей решали обратиться за помощью.

«Думал себе даже рот зашить, но до этого не дошло»

Рома, 37 лет

В восьмом-девятом классе я царапал себе руки. Немножко пробовал и на теле, но не получал нужного эффекта. Уже во взрослом возрасте я изучал физиологию и узнал, что при самоповреждениях организм выбрасывает большое количество эндорфинов для восстановления от этой травмы. Так формируется гормональная зависимость. Я на тот период этого не осознавал. Продолжалось это полтора-два года и не было связано с суицидальным поведением.

Я человек тонкой душевной организации, ранимый, романтически настроенный. Я пытался самому себе объяснить, почему я это делаю. Один из мотивов был — чтобы что-то почувствовать. Ну и физическая боль приглушает внутреннюю, душевную.

В семье в то время были проблемы. Мой брат, старше меня на три года, буллил меня. Я много лет находился в угнетенном состоянии. Кроме того, меня очень сильно подкосил развод родителей. Отец ездил на заработки в Москву. И однажды, когда мы приехали его провожать на вокзал всей семьей, он зашел в поезд только с матерью — хотя обычно мы заходили все вместе. Она вышла и всю обратную дорогу молчала. Когда мы приехали домой, она легла в кровать и несколько дней плакала. Единственное, что она нам сказала: «Папы больше нет». Ребенку очень тяжело такое слышать. Ты понимаешь, что это была твоя последняя встреча с отцом и вы даже не попрощались. Как будто разрушилась картина мира.

Сам бы я до самоповреждений не дошел — мне показали. Девушка, в которую я был влюблен, занималась селфхармом. И я тоже попробовал, чтобы ей соответствовать и приобрести ее расположение. Еще это было от желания выделиться на фоне толпы, абстрагироваться от нее. Максималистическое, юношеское желание: если сверстники видят, что у меня поцарапана рука, меньше людей хотят с

о мной вступать в контакт и я сам выбираю, с кем мне контактировать, а с кем нет.

Сверстники иногда замечали следы у меня на руке. Обычно это превращалось в шутку: типа я в крестики-нолики на руке играю. Это были стереотипные реакции людей, которые не понимают, что происходит, не знают, как реагировать, и поэтому придумывают какие-то банальные вещи. Осуждения с чьей-то стороны я не помню.

Мать, конечно, переживала, плакала, но мы ничего не проговаривали. Такое уж поколение наших родителей. К психологу она меня тоже не водила: не было такой практики, не было понимания, что с этой проблемой можно пойти к психологу. В целом мы с братом были предоставлены сами себе.

Когда я проходил комиссию в военкомате, у меня спросили, что у меня с руками. Не помню, что я ответил. Мне предложили пройти диспансеризацию, лечь в стационар. Я не отказался. Дня три я провел в психлечебнице под наблюдением, мне поставили какое-то расстройство. Даже не помню какое — не интересовался, потому что не до конца верил в эти диагнозы.

Я перестал царапаться, когда наступил новый этап жизни. Во-первых, на левой руке, которая у меня в основном попала под удар, осталось мало места. Во-вторых, я переехал в Москву (я жил в Беларуси), определился в обществе, у меня была компания по интересам, появилась другая девушка. Жизнь закрутилась, и у меня как будто уже не было времени заниматься этими вещами. Но с новой девушкой у меня тоже были моменты членовредительства: я прокалывал себе булавкой ладонь и тело. Думал даже рот себе зашить, но, слава Богу, до этого не дошло.

Когда я стал жить другой жизнью, без телесных повреждений, начал устраиваться на работы, я понимал, что людей может отталкивать то, что у меня поцарапана рука, и всячески это скрывал — практически всегда был на длинном рукаве.

Периодически люди спрашивали, что у меня такое, но не перескажу же я им всю свою жизнь. Мне пришлось найти какие-то ответы, типа: это шрамирование, это делают в салоне, это было модно, у меня товарищ этим занимался, и я тоже попробовал. Вроде я не на серьезном, а на шутке отвечаю, но люди понимают, что я не хотел бы об этом говорить.

А сейчас меньше интересуются, потому что я «закрасил» руку. Всегда было желание сделать татуировку. Есть тело — почему бы не попробовать такой опыт — и в то же время закрасить шрамы.

Я начал зарисовывать руку, когда младшему было три. На нем это в меньшей степени отразилось. Когда он интересовался в детстве, я говорил, что залез на забор и поцарапался. Я планирую поговорить с ним об этом, но только когда он подрастет.

Моя бывшая жена с детьми живет в другой стране. В последний раз, когда я летал к ним, она сказала, что старший сын, более впечатлительный, восприимчивый, переживает из-за того, что я ему не рассказывал про свои шрамы. Я хотел уже в этот приезд с ним обсудить это, но не выдалось случая, чтобы мы с ним были наедине.

Что делать родителям, если они увидели на теле ребенка следы самоповреждений? Если человек доходит до такого состояния, то уже сложно будет перейти в дружественные отношения. Заметил, что у подростка порезаны руки — начинаешь с ним общаться, сразу становишься хорошим родителем? Вряд ли это поможет. Вряд ли дошло бы до этого.

Ошибка, может, была сделана уже достаточно давно, и, возможно, она происходит на протяжении долгого времени. Нужно больше общаться в принципе, по возможности быть друзьями. Не только родителями, но и друзьями.

«Мы понимали, что режем себя для того, чтобы превратить душевную боль в физическую и таким образом выпустить ее»

С., 33 года

Я не помню, когда впервые начала заниматься селфхармом, но уже в раннем детстве были эпизоды, когда я лупила себя по щекам и голове. Аутоагрессия была регулярной. Лет с 12 я начала понемногу резать кожу опасной бритвой. Я делала небольшие порезы в незаметных местах и никому об этом не говорила.

Помню, что после того, как я резала себя, мне становилось легче на некоторое время. Интервалы между нанесением порезов стали сокращаться, а ран становилось больше.

В 14 лет я познакомилась с В. И мы стали лучшими подругами. Она показала мне свои порезы на руках (они были сделаны канцелярским ножом). Мы много общались об этом и понимали, что режем себя для того, чтобы превратить душевную боль в физическую и таким образом выпустить ее.

Мои порезы видели одноклассницы. Они очень переживали и ругали меня. Я стала тщательнее скрывать порезы, но периодически они могли начать кровоточить.

На какое-то время я перестала себя резать. Но стоило чему-то сильно меня расстроить или разозлить — и я вновь брала в руки опасную бритву.

Плохие отношения с родственниками, безответная любовь, неудачи в школе… Причин было много.

Как я все это прекратила? Я стала чувствовать слабость от регулярной кровопотери. Решила изучить, к чему может привести такой вид селфхарма. Подростки в интернете делились тем, что у них возникала инфекция, оставались рубцы, некрасивые шрамы и т.д.

Нынешняя я обнимаю себя маленькую. Если бы я могла это сделать, то я сказала бы себе-ребенку, что я очень люблю эту девочку и все трудности временны, а жизнь и так регулярно причиняет нам боль в виде неожиданных травм, болезней и изменений, с которыми сталкивается наше тело в течение жизни. Я сказала бы себе о том, что я достойна любви просто потому, что я существую, и что с первых дней моей жизни у меня есть полное право наслаждаться каждой ее секундой.

Я замужем, и у меня двое детей. Мои дети еще маленькие, но я стараюсь донести до них, что они любимы и важны ВСЕГДА.

«Мне бы хотелось, чтобы мне, когда я был подростком, подкинули альтернативу»

Морра, 33 года

Я занимался селфхармом лет в 13-14. Тогда стали популярны субкультуры, меня жутко влекли готы. Мне очень хотелось ментально приобщиться к группе людей, которые, как мне казалось, испытывали то же, что и я. «Смерть, боль, страдания, мне это тоже все заверните, пожалуйста. Я точно такой же». К тому же я был довольно необщительным ребенком, круг общения был узким.

Я стал себя царапать опасной бритвой — запястья, ноги, икры. Ноль рефлексии, ноль вопросов. Оставались тонкие белые линии. Длилось это год-два. Мастхэвом были напульсники, кофты с длинными рукавами, чтобы никто не замечал.

У меня на руке было вырезано слово alone (англ. одинокий. — НЭН). Как-то мы сидели с моей готичной подругой и я сказал: «Помоги мне его дописать». Она мне сделала сечку, у меня разошлась кожа, она разрыдалась в ужасе, естественно, потому что выглядело страшно.

В семье меня никто не бил. Но папа у меня специфический мужчина, очень инфантильный, закрытый. Сейчас мы с ним занимаемся его здоровьем и я вспоминаю эти штуки из детства. Мама младше папы на 13 лет, она меня родила в 20. По большей части со мной время проводила мама. Мужской ролевой модели, к сожалению, я был лишен.

Маме я кровь попортил этим. Она плакала и убеждала [перестать], но в 16 лет ты же умнее всех. Ты же такой: «Сейчас эта женщина поплачет, а я-то знаю, какой я на самом деле». К психологу или психиатру не отправляла: боялась, что будет волчий билет, штамп на всю жизнь, многие возможности будут потеряны. Задним числом я думаю, что у меня было бы больше возможностей, голова бы чуть быстрее и лучше встала на место, если бы я попал к психологу.

Когда проходил армейскую врачебную комиссию, спросили, что это такое. Я ответил: «Ой, кошка поцарапала». Но они, конечно, поняли, что это не так. Полежал неделю в «Матросах» (психиатрическая больница в Петрозаводске. — НЭН), мне сказали: «У тебя просто акцентуация, даже не ПРЛ (пограничное расстройство личности. — НЭН). Все нормально». Ну и ладно, раз даже врачи сказали, значит, все замечательно.

В 19 лет меня начало немножко «вести» и я посек себя гораздо сильнее. Это было на фоне стресса от экзаменов, я тогда из универа вылетал. «Все, все плохо, я никогда не смогу жить эту жизнь, не смогу социализироваться» — и хрясь-хрясь. Ночью залил все кровью, жуткие порезы. Сам был в ужасе. Позвонил подруге, она пришла, зашила все это обычными нитками. Оно все, естественно, разошлось. Тогда я такой: «О господи, я надеюсь, что это последний раз». В плане резания себя это действительно был последний раз.

В скорую мы, конечно, не звонили: было четкое представление, к чему это приведет: тебя направляют в «дурку» и в дальнейшем это выливается в большие проблемы.

Потом я стал увлекаться татуировкой, бодмодом (бодимодификация — изменение внешнего вида или функциональности тела путем хирургической или пластической коррекции. — НЭН). Боль, которую я причинял себе, как будто стала более осмысленной: потерпел — получил картинку, потерпел — получил два языка вместо одного. Года в 22 мне сделали шрамирование. Там и сплит, и шрамирование, и тоннели — все это было очень органично. В 23-24 года мне заколотили рукав. И потом пришлось сделать второй, чтобы было симметрично.

«Шрам украшает мужчину» — это не про то, что это реально какое-то украшение, а про то, что каждый шрам — это воспоминание о том, как ты его получил. Часто это не очень веселые истории. Если есть келоиды, «перекрывать» их невыносимо больно.

Когда стал старше, окружающие — а тусовка-то одна и та же, рок-н-ролльная — замечали шрамы и такие: «Ууу. Тоже было?» — «Было-было». Вы это не обсуждаете, это не как медаль или регалия какая-то, там понимания овердофига.

Партнерки реагировали на мои повреждения в основном позитивно. Вы оказываетесь вместе, она гладит тебя по руке и говорит: «О, у тебя такие классные шрамы». Ты такой: «Галочка! Здесь классный, здесь классный, здесь классный».

Сейчас мне вообще неинтересно взять какой-то предмет и повредить себя, но появилось другое опасное поведение, например немотивированная агрессия. В больших компаниях начать выпендриваться на человека, который больше тебя раза в полтора, — вообще легко. У меня есть знакомые ребята, 35-37 лет, которые до сих пор регулярно себя кромсают. Если у кого-то стресс на работе, он придет домой пивка попьет, а кто-то: «Полежу немножко в ванной, послушаю грустную музыку, порежу себе руки».

Потом появляются моменты, когда сильно ругаешься с девочкой. А бить девочек нельзя же, правильно? Я же воспитанный мальчик. Поэтому берешь стакан и разбиваешь его себе о голову. Когда я рассказываю про резание себя, про скарификацию, про бодимодификацию, я понимаю, что это затрагивает очень малый процент людей. А вот типов, которые психуют и бьют себя лицом в стену, очень много. В это и у меня все вылилось. Последний эпизод был в 31-32 года. Мы ругались с моей нынешней девушкой. Я что-то об себя расколотил или головой в стену лупился. Я в это вкладывал смысл: посмотри, ты меня доводишь, ты делаешь мне больно, мне не хватает слов тебе объяснить, что мне больно, — смотри визуально. Я, наверное, до конца эту игру пока так и не прошел, если честно. В последний раз мы ругались в Новый год, и я расколотил бутылку шампанского.

В разные эпизоды два раза я висел на ремне, один раз где-то в 23, второй — в 25. И оба раза безуспешно. Спасибо китайским ремням, которые разгибаются под весом. В моменте после очень жутко, когда видишь, что ты сейчас делал.

Я обратился к своей знакомой, когнитивно-поведенческому психотерапевту — она подкинула мне пару книжечек про депрессию. Потому что селфхарм — это проблема, но я не думаю, что это корень зла и первопричина. Все кроется в чем-то околодепрессивном.

Родителям нужно много общаться с детьми. Не нужно бояться обсуждать что-то, что кажется неуместным. Потому что, когда становится уместным, бывает уже поздно.

Мне бы хотелось, чтобы мне, когда я был подростком, подкинули альтернативу. Нравится музыка — на гитару, иди играй, делай что-то, интерпретируй это во что-то созидательное. Использовать свободное время, которое было потрачено абсолютно не туда, на что-то полезное, было бы классно.

В этих разрушительных штуках, в которые дети вляпываются, можно найти созидательное зерно. Можно быть художником, музыкантом, можно петь или строить комьюнити.