«Я считаю недопустимым сейчас просто наслаждаться жизнью». Интервью Виктора Меламеда

Виктор Меламед — художник, автор книги «Машинерия портрета» и куратор курса иллюстрации в БВШД. С 24 февраля он рисует портреты погибших украинцев и рассказывает об обстоятельствах их смерти. В июне с женой и шестнадцатилетними сыновьями Стасом и Егором Виктор уехал в Израиль. Мы поговорили с Виктором об эмиграции, его проекте и будущем России.

Я устал бесконечно проигрывать внутренний диалог с воображаемым товарищем-майором

Где вы сейчас находитесь?

Мы уехали в Израиль в конце июня, сейчас я нахожусь в Тель-Авиве. Ключевая причина — это дети. Парням сейчас по 16 лет, и я должен быть уверен, что никакая мобилизация их не затронет. Непонятно, закончится ли все к тому моменту, когда они достигнут призывного возраста, или этот порог вообще опустится.

Я долго настаивал на том, что мы не будем никуда уезжать: не представлял, как смогу вести занятия удаленно. Для меня и сейчас это остается чем-то сложным.

Но в какой-то момент я решил, что безопасность моих детей важнее, поэтому мы собрали вещи и уехали.

Что вы чувствовали, когда принимали это решение?

Накопился стресс: физический и эмоциональный. Я устал бесконечно проигрывать внутренний диалог с воображаемым товарищем майором. Понял, что так больше не может продолжаться.

Израиль был самым очевидным и простым вариантом, потому что я сам — еврей. Сперва старались переехать по традиционному пути: заранее получить визу репатрианта и потом собирать вещи. Но процесс этот долгий, поэтому ничего не дождались и уехали за свои деньги.

Была неопределенность с работой, это тоже угнетало. Мы уехали, а через неделю я вернулся обратно почти на месяц: провел интенсив, увиделся со всеми. Решил, что буду приезжать раз в два — три месяца на пару недель. И вот на конец сентября у меня были билеты, но 21–22 числа я сдал их обратно. Призыв не казался таким опасным, как вариант того, что меня не выпустят из страны, и я не смогу вернуться к семье.

Как сыновья отреагировали на переезд? Не было у них злости оттого, что вы отрываете их от друзей и привычной жизни?

Наш переезд был неизбежным решением, с которым им пришлось согласиться. Если бы мы уезжали при других обстоятельствах (что маловероятно), возможно, пришлось бы дать им право голоса. А в этом случае — собрались и поехали. Но они восприняли это спокойно и пассивно. Знают, что спорить со мной в такой ситуации глупо.

Постоянно говорят, что хотят в Москву: там у них друзья, привычная жизнь, любимые коты. Но пока мы договорились, что не дергаемся и не пытаемся понять, в какой момент это произойдет.

Адаптировались они легче, чем мы: у них уже появились новые друзья, не все их устраивает в школе — что нормально. Приходят, иногда жалуются, что-то рассказывают. Проблема, скорее, в том, что их школа находится в другом районе, и у них нет соседей-друзей. Поэтому большую часть дня они просто проводят с телефоном в обнимку. Это меня расстраивает, но пока что я не знаю, как с этим справиться и нужно ли сейчас это делать. Пытался вытащить их, но поскольку мое состояние оставляет желать лучшего, я реагирую на все очень болезненно. Это может иногда заканчиваться спорами и криками, поэтому пока решил их не трогать.

Стараюсь внутренне им разрешить делать то, что они хотят ради коллективного комфорта. Плюс, пока у них еще нет дополнительных занятий, кроме школы, но там они нагружены больше, чем были в Москве. Так что я назвал этот период некой спячкой. Вполне законной!

А вы до этого обсуждали с ними свою политическую позицию?

Конечно, я всегда с ними немного обсуждал то, что происходит. Они знают мое отношение к происходящему и иногда сами мне рассказывают что-то. Понимаю, что с какой-то стороны у них сформировалась навязанною мной точка зрения, но сейчас я вижу, что они и сами пытаются что-то объяснять друзьям, посмеиваются над поклонниками власти.

Но они достаточно прохладно воспринимали все новости. Слушали, кивали и молча уходили в свою комнату. Иногда задавали какие-то вопросы, но никакой эмоциональной реакции я не замечал. Просто приняли все как факт. Но что происходит у них в голове — я пока не могу сказать. Возможно, когда-нибудь они мне расскажут, что чувствовали в этот момент.

А какую эмоциональную реакцию вам бы хотелось видеть?

Может быть, хотелось бы больше вопросов. Но при этом я знаю, что сам читаю слишком много аналитики и новостей, много слушаю и могу перегрузить информацией жену и детей. Поэтому у нас нет семейных застолий с политическими дискуссиями, просто иногда я сообщаю всем какие-то факты. Наверное, я рад, что они не пришли в уныние.

С женой так же — эмоциональный ресурс у нее меньше, чем у меня. И если я могу потреблять новости в большом количестве, то она вынуждена себя ограничивать. Когда она что-то спрашивает, я рассказываю. Но стараюсь оставлять ей пространство, чтобы она сама получала столько информации, сколько нужно.

А как ваша адаптация? В каких моментах было тяжело?

Здесь сложная бюрократия, поскольку государство довольно молодое. Первые недели мы постоянно бегали по разным кабинетам, конторам, собирали разные бумажки, заполняли их. Это утомительно. Но почти все эти дела жена взяла на себя: у меня был плотный график, а она как раз еще не нашла работу. Так что по сути она нас сюда привезла. 

Довольно много сил уходит просто на быт: сняли квартиру, встретили знакомых, недавно проголосовали на выборах. Все потихоньку идет. Сейчас — собираем парням еду в школу, делаем уборку, работаем, по вечерам вместе смотрим телек и пьем чай.

В первые дни мне казалось, что сейчас все выйдут на улицу, и все это прекратится

Как вы себя чувствовали 24 февраля?

Первый день я провел в какой-то кататонии. Мне было понятно, что мои студенты, коллеги, читатели в блоге ждут от меня каких-то слов — они об этом прямо писали. И буквально на следующий день я начал свой проект с портретами. Сейчас — рисую их каждый день.

В первые дни мне казалось, что сейчас все выйдут на улицу, и все это прекратится. Всегда чувствовал себя русским, но время от времени мне напоминали, что я еврей. Все случившееся — обострило чувство того, что я не свой. Это тоже стало аргументом в пользу переезда.

А по эмоциям: обида, разочарование, злость? Что было внутри?

Отвращение ко всем, кто это устроил. Сильное разочарование в себе, потому что я отмахивался от каких-то звонков и верил, что все обойдется. Много тяжелых эмоций связано с друзьями-украинцами. У меня есть студентки, которые закончили курс в 2015 году. Мы регулярно списывались с ними до и продолжаем списываться сейчас. Это важно для меня, потому что они стали по-настоящему близкими: я постоянно думаю о них.

Моя задача — не давать статистике расчеловечивать людей

Ваш цикл портретов украинских погибших — это терапия?

Скорее, антитерапия. В Тель-Авиве все очень красивое, зеленое, здесь тепло. А я считаю недопустимым сейчас просто наслаждаться жизнью, нужно напоминать себе о том, что идет война. О том, что гибнут люди, в каком времени и моменте мы находимся. Люди пишут мне «спасибо» как раз за это: за то, что я напоминаю им, не даю расслабляться.

Почему это напоминание важно?

Либо ты напоминаешь себе об этом, либо ты считаешь это приемлемым и нормальным. Для меня важный термин — расчеловечивание, я много говорю об этом со студентами и в итоге посвятил книгу не технической стороне портретов, а человеколюбию. Сейчас моя задача — не давать статистике расчеловечивать людей.

Когда ты видишь, что погибло 100 человек — что это значит? Нашли массовое захоронение, в котором 400 человек. А это сколько? А 40 — сколько? Эти цифры ужасны, но понять, насколько они ужасны можно только представив в толпе этих 40, 100, 400 человек любого конкретного знакомого. Или перечислить 40 знакомых и представить, что это они. Такое упражнение возвращает меня из приятного полусна в жестокую реальность. Мне нужно знать, кто эти люди. И рисование портретов для меня — история про смотрение: я запоминаю лица, пытаюсь что-то понять про этих людей. Оказать им такую последнюю честь. Отдать каждому из них час своего времени, чтобы они не остались пустой цифрой в новостной статистике.

Как думаете, родственникам этих людей это помогает?

Нет, я не думаю, что это особенно приятно. Наверное, важно, что они не остаются наедине с этой потерей. Но в целом, я не делаю это для родственников — такая задача выглядела бы иначе: пришлось бы писать этим людям, просить у них фотографии, расспрашивать про биографию человека, а я принципиально этого не делаю. Иногда у меня полдня уходит на поиск информации и профилей в социальных сетях.

Сейчас я немного изменил тактику: не рисую тех, у кого только одно фото, потому что тогда я вынужден додумывать. Фантазия в этой ситуации, конечно, не очень опасна, моя задача — не в том, чтобы сделать супер точный портрет, а в том, чтобы посмотреть в лицо погибшего. Сейчас информации гораздо больше, а первое время было мало, приходилось гадать. Портреты были стилизованными, больше плакатного свойства.

Это имеет для вас какую-то социальную значимость или это больше личная история?

Для меня — это личное. Потому что я размышлял, что же могу сделать как художник. Это проект оказался хорошим решением: попытка побороться с расчеловечиванием, потому что все зло от него. Я именно так это слово понимаю. 

У вас хватает ресурса, чтобы каждый раз возвращаться в эту реальность? Учитывая, что вы не просто потребляете новости, а прямо соприкасаетесь с ними…

Ну, я ем, сплю, бегаю — не то чтобы у меня есть какой-то избыток ресурса. Но я не могу этот проект остановить, у него есть своя инерция, я обязан его продолжать. Не перед читателями, не перед собой, а перед погибшими. Есть еще длинный список тех, кого я не нарисовал: тех, кто погиб месяц, два, три, полгода назад. Машина запущена, и она тащит меня вперед.

И так с любой формой творчества: ты написал главу, утром просыпаешься, понимаешь, что должно быть дальше и бежишь доделывать. Поэтому помимо портретов я еще пишу песни и большие тексты — все они есть у меня на канале. Причем многие песни сейчас оказались актуальнее, чем в момент их написания: казались сказками, а сейчас звучат как лобовое высказывание. А тексты — моя попытка нащупать правильный язык для текущей реальности: зачем вообще говорить слова, как правильно их говорить, как они звучат.

Есть большое желание иногда приуныть. Но я знаю, что мои коллеги в Киеве не унывают. Значит, мне тоже не положено. Стараюсь быть в тонусе, потому что это вопрос качества моей работы: нужна острота мышления, иначе я сделаю плохой портрет.

А ради чего это все?

Не хочу, чтобы это пафосно прозвучало, но дилемма «человек-государство» для меня решается очень просто. Любая личная свобода и жизнь человека ценнее геополитики в любом ее виде. Кроме эмпатии не нужно ничего, чтобы человек был человеком. А эмпатия возможна только тогда, когда ты встречаешься с каким-то конкретным человеком, а не с цифрой.

Да, у меня есть надежда, что и у нас что-то изменится. Но сперва — будет сильно хуже. Кажется, будут перемены, которые меня сильно пугают. Я думаю, что неизбежно все пойдет в сторону дна. Но потом — наверх. Почему я так думаю? Читаю много аналитики, чтобы понять, какими могут быть сценарии.

И что в этих сценариях пугает больше всего?

Не знаю, как это повернется, просто переживаю за тех, кто сейчас находится в стране. Понятно, что сейчас многие думают о ядерной войне, но пока все мои заботы связаны с удержанием на плаву курса, себя, семьи. Я уехал и восхищаюсь теми людьми, кто продолжает в России бороться. Кто ставит себя под удар. Но я не смог, не нашел в себе для этого сил. Занимаюсь чем-то другим и стараюсь верить, что не бесполезным, делом.

Вы ведь слышали про то, что В Совфеде предположили объявить «иноагентами» всех уехавших за рубеж россиян. Будет ли грустно, если в Россию все-таки не получится вернуться?

Для меня загадка, как сильно этими портретами я себе навредил. Меня бросало из стороны в сторону: то всем пофиг, то за мной скоро придут. Наверное, я где-то на карандаше, но чем мне это грозит — понятия не имею. 

В Москве у меня остались родители, родители жены, друзья, много учеников. Плюс сама работа — это больше, чем работа. Это жизнь. Я уже 16 лет работаю в БВШД и очень много вложил в этот курс. Я его люблю, я ему обязан. Но тот факт, что я больше не могу видеться со студентами очно для меня очень мучителен. Ностальгии по каким-то московским переулкам, где я жил, у меня нет. В этом смысле я достаточно хладнокровен — спокойно отношусь в Москве. Скучаю только по людям. Но у меня есть ощущение, что получится вернуться.

* — В материале упомянуты организации Meta Platforms Inc., деятельность которой признана экстремистской и запрещена в РФ.