«Любые воспоминания и оправдания кросс-возрастного секса с подростком — аморальная безграмотность и позор»

Последние дни в социальных сетях и медиа не утихают споры и обсуждения вокруг подкаста Насти Красильниковой «Дочь разбойника», в котором три героини рассказали о том, что в подростковом возрасте пережили сексуализированное насилие со стороны рэпера Оксимирона* (Мирона Федорова, признан иноагентом на територии РФ).

И, как это ни ужасно звучит, мнения вокруг случившегося с девушками, сильно разделились. Помимо того, что Настя лично получила множество угроз и назвала эти дни «самыми адскими в своей карьере», героини тоже подверглись серьезному буллингу и виктимблеймингу. Основной тезис обвинителей сводится к тому, что в 15–16 лет якобы наступает «возраст согласия» и подростки «сами понимают, чего хотят».

Екатерина Мень, филолог и психолог, поделилась с НЭН своими рассуждениями о том, что из себя действительно представляет подростковый возраст, и почему в 13, 15 и 16 дети «не хотят секса» с взрослыми людьми.

Екатерина Мень

Филолог, психолог, президент Центра проблем аутизма.

Основатель и методолог проекта по транзитному планированию и «особой» профориентации подростков с РАС «Такой же другой».

В праздничный день 8 марта, получив свою тонну тюльпанов и «развлекшись» чтением запрещенной на территории РФ соцсети, вынуждена напрячься и сказать следующее многословное. По поводу того, в чем хорошо понимаю и потому меня задевающего.

«Возраст согласия», «они не дети в 16 лет» и вот это вот все. Как обычно, порция ликбеза. Подростковый мозг исследуется давно, подробно и основательно.

Нейробиологами, да. Но социальные науки, разумеется, тоже исследуют феномен подростковости. Исследуют ее и антропологи, проникающие в племенные социумы и наблюдающие, как пубертат осознается и поведенчески проявляется в архаичных форматах (быстро скажу, что совсем не так, как в современных организованных цивилизациях, неважно, какие культуры там доминируют — исламские, традиционалистские или постхристианско-либеральные).

У Лоренса Стейнберга, одного из самых авторитетных психологов, специализирующегося на психологическом развитии подростков, в 2009 году вышла статья «Должна ли наука о развитии мозга подростков влиять на государственную политику?», где он резонно сформулировал несколько сложных вопросов.

— Что наука делает и чего не говорит о развитии мозга в подростковом возрасте?

— Что нейробиология делает, а чего не подразумевает для понимания поведения подростков?

— Что эти факторы дают для государственной политики?

Автор утверждал, что о развитии подросткового мозга известно много. Эти знания на самом деле полезны для формирования нашего понимания поведения подростков и нейробиология, как и бихевиористская наука, может быть полезной информацией для политических дискуссий. Однако он предупреждает: что на неспециалистов могут необоснованно повлиять доказательства нейробиологии, и поэтому такие доказательства следует представлять с особой осторожностью.

Под пубертатом понимается процесс возрастного развития, ведущий к достижению репродуктивной зрелости. Подростковый период — это двухфазный переходный период развития, состоящий в переходе из детства в подростковую стадию и переходе из нее в стадию взрослости. Это период множественных и частично перекрывающихся преобразований, изменений в физическом, психологическом и социальном развитии, одни из которых зависят от пубертата, а другие — нет.

Пубертат повышает эмоциональную возбудимость, усиливает потребность в поиске ощущений и ориентацию на получение вознаграждения (очень быстрого), но, по-видимому, практически не влияет на развитие когнитивных способностей (в частности, когнитивного контроля) подростков. Да, это первое и важное заблуждение, что физический рост коррелирует с ростом интеллектуальным. И тут первый ловушечный стереотип: мы видим резко взрослеющее тело и ожидаем того же от ума. Но, увы, подростки как раз глупеют, так как идет масштабный синаптический прунинг, дополнительная миелинизация волокон, резкое сокращение потребления энергии мозгом по сравнению с детским.

На фоне оглупления, которое у большинства входит в диссонанс с ожиданиями («он взрослеет, значит, умнеет») включаются эволюционные механизмы, которые, собственно, и создают тот поведенческий гемор, который знает всякий родитель или учитель подростка. И эти механизмы работают у ВСЕХ млекопитающих. Понятно, что это повышенное стремление к социальным взаимодействиям со сверстниками (и их роль начинает доминировать при выборе социальных паттернов над ролью родительского контроля, значимо). Это возросшее стремление к поиску нового и риску. И это более высокий уровень консуматорного поведения (когда потребность надо удовлетворить полностью и с закрепляющим финалом — отсюда усиленное потребление пищи (одновременно с подростковым скачком роста) и возрастающая склонность к употреблению психоактиваторов.

Еще раз повторяю — это издержки эволюционной обоснованности. Сверстниковая среда нужна для тех социальных интеракций, которые могут помочь развитию социальных навыков в среде, отличной от домашней, и как бы облегчить переход к независимости от семьи и обеспечить возможности моделирования и упражнения образцов поведения, типичных для взрослых. Упражнения, хочу подчеркнуть это слово.

Тренинга с равными для подготовки к подлинной взрослости (и секса это, разумеется, тоже касается). Рисковое поведение, увы, тоже необходимо — оно тоже выполняет ряд адаптивных функций: не рискнешь — не выйдешь из кровного круга, не выйдешь из кровного круга — не повысишь свои репродуктивные шансы. А пубертат, повторяю, это биологический путь к размножению. Путь, процесс, НЕ РЕЗУЛЬТАТ. Цена за это рисковое поведение очень высокая — уровень смертности подростков повышается не только у homo sapiens, но и у других биологических видов. Мозг подростка буквально перестраивается так, чтобы выталкивать его из домашней среды во время полового созревания, предотвращая генетический инбридинг. И вытолкнуть он может черти куда.

Прунинг (прореживание и переформатирование нейро-синаптической сети) у подростков — это в некотором смысле апофеоз перекройки мозга. (Да, прунинг идет всю жизнь, но есть этапы, когда это имеет мощный взрывной характер — у малышей свои сроки, у растущих свои, и подростковость — это вот мощный аккорд).

Пубертатный прунинг обеспечивает финальную повышенную возможность для мозга быть построенным средой. И печать этой среды фундаментальна — те социальные сценарии, которые мы создадим в качестве вылепливающих сеть обстоятельств, будут всегда влиять на этот мозг. Всегда. Поэтому — да, родителям стоит париться и из-за типа сверстниковой среды, и из-за тех экспериментов и вариантов риска, на которые неизбежно подростка толкает эволюция (в частности, такие элементарные решения, как запрет торговли табака и алкоголя у школ — научно-обоснованные решения).

Есть и еще одно обстоятельство. Тоже в мозге. Без углубления в его анатомию скажу, что в мозге есть системы импульсов и системы торможения. Они более-менее сбалансированы у маленьких детей и у взрослых. Но у подростков нет. Потому что детский баланс — за счет равной неразвитости обеих систем. Взрослый баланс — уже за счет равной развитости их. У подростка же импульсная опережает тормозную (вторая еще детская, а первая — уже почти взрослая). Поэтому мы и наблюдаем, как наш послушный воспитанный котик вдруг превратился в жестокое чудовище. К чему это ведет в поведенческом плане?

Поскольку подростковый мозг — скопище областей, достигающих зрелости в разное время, это мозг, который иначе реагирует на стимулы, чем зрелый мозг взрослого. Поэтому разницы (биологической, поведенческой, социальной) между 25-летним и 30-летним нет. А разница между 20-летним и 15-летним — огромна.

Подростки смотрят на вознаграждающие и аверсивные стимулы иначе, чем взрослые. нейрональная и поведенческая чувствительность к вознаграждениям, особенно сильным, очень высокая. При этом на фоне преувеличенной реактивности на вознаграждения, подростки часто кажутся менее чувствительными к аверсивным стимулам и последствиям. Например, не работают наказания, и, разумеется, не работают уговоры. То есть так — они работают не туда: они понимаются, даже осознаются, но не удерживают от поступков. Если вы любого подростка спросите рассказать о последствиях употребления наркотиков, не будет ни одного, кто бы вам не пересказал всех ужасов и кошмаров. Но после этих рассказов он все равно легко пойдет и примет. Это называется субоптимальным решением (связанным именно с нелинейностью развития мозга). Гедонические сдвиги могут поощрять рискованное поведение, особенно в присутствии сверстников, благодаря его волнующим и возбуждающим эффектам, и будут постоянно вовлекать в рискованные занятия, особенно, когда предшествующие занятия оказались возбуждающими, но без катастрофических последствий. Импульсная система при недоразвитости тормозящих механизмов мозга будет требовать БЫСТРОГО удовольствия, не откладываемого, здесь и сейчас, как гипогликемический обморок быстрого углевода.

Что говорит тот же Стейнберг? Он (да и не только он) говорит, что пытаться всеми средствами устранить рискованное поведение подростков — стратегия, которая не принесла успеха к настоящему времени.

Лучше пытаться сократить издержки рискованного поведения подростков путем ограничения доступа к особо вредным возможностям проявления риска, одновременно обеспечивая доступ к рискованным и возбуждающим занятиям в условиях, МИНИМИЗИРУЮЩИХ вероятность причинения вреда (хочешь попробовать алкоголь, сделай это за домашним застольем, хочешь потусить, мы освободим на вечер квартиру, наполнив предварительно ее наименее рисковыми и опасными «веществами»). Не запрещаем словами, а ограничиваем доступность наиболее опасного (уносим ларьки с пивом подальше от школ, ставим фильтры на определенный контент).

И вот теперь немножко к повестке. Гормональный фон, определяющий в том числе и подъем сексуальной активности, совершенно у подростка не означает поиска секса (потому что биологически секс детерминируется репродуктивными целями, а они сильно связаны с социальной компонентой, детей в 15 лет в норме не заводят, не хотят и растить не могут). Эта гормональная перестройка (у которой сексуальная активация — побочка) повышает притягательность социоэмоциональных стимулов. Это, скорее, погружение в опыт романтического переживания. Оно тоже эволюционно необходимо. И вот тут та самая притягательность стимулов складывается из целого ряда атрибутов. Разумеется, они рассыпаны по социальному статусу привлекающего субъекта («классный учитель, такой юморной, такой добрый, такой симпатичный», «классный певец, он как будто про меня песни пишет, он такой известный», «классный у папы друг, такой крутой и обходительный»).

Если учитель, певец, папин друг в этот момент решает, что это «желание секса», то каждый из них — дикарь. Каждый. Да, эта дикость может быть связана с тем, что не каждый должен знать нейробиологию подросткового мозга. Но для этого у нас и есть такая хорошая штука, как закон. Который невежественную интерпретацию подросткового поведения криминализирует. А за законом есть (или, по крайне мере, должно быть) общественное его признание и полное неприятие порочных интерпретаций.

В чем же смысл первых сексуальных проб в этом возрасте? Ровно в том, о чем я сказала выше — рисковые эксперименты для адаптационных целей и сверстниковое взаимодействие. Поэтому когда трутся 15-летние друг с другом — это не криминал. Тут другие риски, о них сейчас не говорим, но тут равные притирки двух релевантных дураков. Мотивы, механизмы, социальные последствия «терок» которых сопоставимы. Они на равных пробуют общий опыт и на равных идут на риск, мигрируя в схожий круг новизны и опасности. И именно поэтому степень их травмирующих следов практически ничтожна. Любые собственные воспоминания об этом в качестве аргументации кросс-возрастного секса с подростком, любые ностальгические упивания петтингом на подоконниках как иллюстрации нормальности подобного мезальянса — аморальная безграмотность и позор.

Всех с 8 марта, разумеется.