«Я ему про Красную Шапочку рассказываю, а кругом убитые»: 9 цитат о материнстве во время войны

Книга Алексиевич не просто показывает «непарадные», душераздирающе жестокие и противоречивые стороны Великой Отечественной войны, но и затрагивает те темы, которые обычно не поднимают в книгах и фильмах о войне, в которых главные герои — мужчины.

Мы, как издание для родителей, не могли не отметить того, как респондентки рассказывали о детях, о материнстве — своем и чужом. И в войну женщины продолжали растить детей, воспитывать их, беречь их и заботиться о них — пусть даже тогда это выглядело далеко не всегда так, как сейчас.

Мы отобрали из книги «У войны неженское лицо» несколько цитат о материнстве и родительстве во времена Великой Отечественной войны — для того, чтобы напомнить, что война — это не только победа, салют на Красной Площади, торжественные марши и цветы. Это еще и смерть, страх, боль и сотни тысяч разрушенных семей и сотни тысяч людей, чье детство было украдено войной.

«Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. <…> По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде. С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный… Просит грудь… Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом… С собаками… Если собаки услышат, то все погибнем. Вся группа — человек тридцать. Вам понятно? <…> Никто не решается отдать матери приказ, но она сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит… Ребенок больше не кричит… Ни звука… А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга…».

«С первых дней войны в нашем аэроклубе начались переустройства: мужчин забирали, а заменяли их мы, женщины. Учили курсантов. Работы было много, с утра до ночи. … Жили мы вдвоем с дочкой, жили все время в лагерях. А как жили? Я ее с утра закрою, дам каши, и с четырех утра мы уже летаем. Возвращаюсь к вечеру, а она поест или не поест, вся измазанная этой кашей. Уже даже не плачет, а только смотрит на меня».

 «Ребеночек у меня был маленький, в три месяца я его уже на задание брала. Комиссар меня отправлял, а сам плакал… Медикаменты из города приносила, бинты, сыворотку… Между ручек и между ножек положу, пеленочками перевяжу и несу. <…> Никто другой не мог пройти, не мог пробраться, везде немецкие и полицейские посты, одна я проходила. С ребеночком. <…> Чтобы была температура, ребеночек плакал, солью его натирала. Он тогда красный весь, по нем сыпь пойдет, он кричит, из кожи вон лезет. Остановят у поста: „Тиф, пан… Тиф…“. Они гонят, чтобы скорее уходила: „Вэк! Вэк!“. И солью натирала, и чесночок клала. А дитятко маленькое, я его еще грудью кормила. Как пройдем посты, войду в лес, плачу-плачу. Кричу! Так дитятко жалко. А через день-два опять иду…».

«Какие у нас были девчонки, спрашиваете? У нас была Чернова, уже беременная, она несла мину на боку, где рядом билось сердце будущего ребенка. <…> Или другая моя подруга, она водила по городу свою девочку, а у той под платьицем тело было обернуто листовками, и она поднимала ручки и жаловалась: „Мама, мне жарко. Мама, мне жарко“. А на улицах везде немцы. Полицаи».

«Стали бомбить Минск… Я кинулась бегом в детский сад за сыном, а дочь у меня была за городом. Ей как раз исполнилось два годика, она была в яслях, а ясли выехали за город. Я решила забрать сына и отвести домой, а потом бежать за ней. <…> Подхожу к детсаду, а самолеты над городом, где-то бомбят. Слышу за забором голос сынишки, ему было неполных четыре годика: „Вы не бойтесь, мама сказала, немцев разобьют“. <… >А увидел меня, начал дрожать, плакать, оказывается, он страшно боялся. Привела его домой, а сама пошла за девочкой. Бегом! На том месте, где должны быть ясли, никого не нашла. <…> Я искала их две недели… По разным деревням… Когда зашла в дом и мне сказали, что это именно эти ясли, эти дети, я не поверила. Они лежали, извините, в испражнениях, с температурой. Как мертвые… Заведующая яслями совсем молодая женщина, она стала седая. Они, оказывается, весь путь до города прошли пешком, терялись по дороге, умерло несколько детей».

 «Май сорок третьего… Меня послали с пишущей машинкой в соседнюю партизанскую зону. Борисовскую. У них была наша машинка, с нашим шрифтом, а потребовалась с немецким шрифтом, такая была только у нас. <…> Я пришла не одна, я пришла с дочкой. … И, конечно, ребенка я взяла с собой. И мы попали с ней в блокаду…. Немцы окружили партизанскую зону… С неба бомбят, с земли расстреливают… Если мужчины шли только с винтовкой, то я несла винтовку, пишущую машинку и Эллочку. Идем, я споткнулась, она через меня — и в болото. Пройдем — и опять летит… И так два месяца! <…>

— Я знаю, почему ты не ложишься, когда стреляют. Ты хочешь, чтобы нас вместе убили. — Это ребенок мне говорил, четыре годика. А я не имела сил лечь, если я лягу, то уже никогда не встану.

 Партизаны другой раз пожалеют: «Хватит. Давай мы дочку понесем». А я никому не доверяла. Вдруг начнется обстрел, вдруг без меня ее убьют, и я не услышу? Вдруг потеряется…».

 «Нас ведут на работу. Ведут по городу, по знакомым улицам. … И вдруг я услышала голос: „Мама, мамочка!“. И вижу: стоит моя тетя Даша, а с тротуара бежит моя дочка. Они случайно шли по улице и увидели меня. Дочка как бежала, так сразу бросилась мне на шею. И вы вообразите, там собаки, они специально выучены бросаться на людей, но ни одна собака не двинулась с места. Подойдешь, она же разрывает, они для этого выдрессированы, а тут ни одна не тронулась с места. Дочка бросилась ко мне, я не плакала, только говорила: „Доченька! Наташенька, не плачь. Я скоро буду дома“. И охрана стояла, и собаки. И никто ее не тронул…».

 «Как объяснить ребенку? Как ему объяснить смерть… Я иду с сыном по улице, а лежат убитые — и по одну сторону, и по другую. Я ему про Красную Шапочку рассказываю, а кругом убитые. <…> Приходим к матери, и с ним неладно: залазит под кровать и сидит там целыми днями. Пять лет ему было, на улицу его не выгнать…».

 «Моя подруга Катя Симакова была партизанской связной. У нее две девочки. Обе небольшие, ну сколько им было — по шесть-семь лет. Она брала этих девочек за руки, шла по городу и запоминала, где и какая техника стоит. Крикнет на нее часовой, она откроет рот и притворится дурочкой. Так несколько лет… Мать жертвовала своими девочками… Еще у нас была Зажарская, и у нее — дочь Валерия. Девочке семь лет. Нужно было взорвать столовую. Мы решили заложить мину в печь, но ее надо было пронести. И мать сказала, что мину принесет ее дочь. Положила в корзинку мину, а сверху пару детских костюмчиков, плюшевую игрушку, два десятка яиц и масло. И так эта девочка принесла в столовую мину. Говорят: материнский инстинкт сильнее всего. Нет, идея сильнее! И вера сильнее! Я думаю… Я даже в этом уверена, что если бы не было такой мамы, такой девочки, и они не пронесли бы эту мину, то мы бы и не победили».