«Сразу после родов нам принесли поднос с ужином. Поднос с плацентой лежал на соседнем столике»: эссе о внезапной беременности, родах в другой стране и полной смене жизненных ориентиров

Несмотря на медицинское образование и четыре года в браке мы с мужем не знали, откуда берутся дети.

Втайне я надеялась, что он бесплодный, а я — фея. У фей не бывает детей, только мечты.

Поэтому мы толком не предохранялись.

Мы только переехали в Германию из Одессы, чтоб устроиться здесь врачами, нам предстояли экзамены, кризис идентичности, социальная смерть, тоска по гречке и по спонтанным встречам.

Мы жили в общежитие для беженцев, потому что это было дешево. На чердаке с маленьким окошком в небо. Соседи сверху шли пешком из Ирака. Соседи снизу готовили карри каждый вечер и не знали ни слова по-немецки. Они приехали из Пакистана, по вечерам я помогала им заполнять документы в центре занятости, чтоб они могли получать пособие.

Самое изящное проявление ксенофобии, с которым я сталкивалась, — автоответчик в центре по трудоустройству для иностранцев.

Чтоб связаться с оператором, нужно было назвать имя и дату рождения. Мой уровень немецкого был достаточным, чтоб работать врачом, но чертов автоответчик не распознавал мой акцент. Я так и не смогла дозвониться.

Я купила тест на пятый день задержки. Мой муж, будем называть его П., готовил пасту с песто, я писала и молилась. Когда он поставил тарелки на стол, я сказала: «Либо беременность, либо хориокарцинома». Потом протянула ему тест. Он сказал: «Вот дура» и обнял меня.

В попытке быть оригинальной я часто порчу моменты, которые могли бы стать точкой опоры. Но мне было страшно как никогда в жизни.

У него уже была медицинская лицензия, но еще не было места работы. Я ходила на курсы.

Я чувствовала себя беременной иммигранткой из бедной страны, которая не может поддержать спонтанный смол-толк в трамвае.

Мы переехали с одного чердака на другой, в Нойштадт, поближе к центру Дрездена.

Квартиру снизу снимал человек-в-деловом-костюме. Он хотел с нами подружиться, предлагал вместе поехать за город собирать клубнику, интересовался нашими проблемами. Идеальный сосед, не считая одного нюанса. У него была параноидная шизофрения, и он до смерти боялся врачей. Когда сменилась погода, ремиссия сменилась обострением.

Он боялся, что мы хотим забрать его квартиру и решил нас выжить.

В Германии почти невозможно кого-то выселить, поэтому он использовал все возможные рычаги.

Моя подруга сдавала квартиру в субаренду, и он угрожал написать жалобу в налоговую, если мы не съедем до конца недели. А еще он выкинул наше мороженое из общего холодильника. Я смотрела в пустую морозилку и плакала.

Пока я была беременной, я избегала мыслей о будущем настолько, что даже не хотела знать предполагаемую дату родов. Я держалась молодцом и плакала только из-за еды.

Из-за того, что в Икее не было моих любимых хот-догов с солеными огурчиками, я проплакала два часа на очень удобном диване. И немного из-за того, что у нас не было на него денег. Как и на всю остальную мебель.

Кредит мы могли получить только после того как П. начнет работать, а квартиры сдавались пустыми, так что какое-то время мы спали на надувных матрасах.

Тогда я впервые поняла, что живу жизнь, а не пишу биографию.

Я была уже на седьмом месяце беременности, когда П. пришел ответ из отдела кадров маленькой больницы в 30 километрах от Дрездена.

Маленькой больницы в маленьком городе, в котором почти нет иностранцев. Таком маленьком, что я знаю наизусть меню во всех ресторанах (трех) и всех местных алкашей по имени.

П. начал работать в терапии.

У нас снова был диван, комната с большим окном, в которой я дописывала роман, соседи подарили нам герань и не расписывали стены подъезда кровью.

Перед родами рыжий доктор, похожий на пирата, протянул мне склянку с зельем. «Коктейль для схваток», — сказал он. Просекко и немного касторки. Я не поняла, флиртовал он со мной или у него просто дергался глаз. Под вечер меня так пронесло, что доктор перестал казаться мне милым. На следующий день мы заказали китайской еды, и у меня начались схватки.

Роды длились 19 часов. Я ходила с капельницей по коридору, а П. кормил меня M& M’s между схватками. Мне разрешили рожать в моей пижаме. Я так и не поняла, чего мне хотелось больше: сжечь ее или поставить в рамочку, так что я просто спрятала ее и забыла куда.

Сразу после родов нам принесли поднос с ужином. Поднос с плацентой лежал на соседнем столике.

Это было одно из самых наших романтичных свиданий, несмотря на то, что за полчаса до этого мне зашивали промежность.

Я была уверена, что умру во время родов, раз уж я не умерла в 17 от чахотки, как полагается любой приличной литературной деве.

Но я не умерла. Я просто очень изменилась.

Из человека стремящегося я превратилась в человека боящегося.

Я боялась, что я не полюблю свою дочку. Боялась, что стану токсичной матерью, боялась, что меня накроет постродовая депрессия и я выпрыгну из окна, боялась, что случится психоз и я придушу ее в попытке унять источник звука и немного поспать. Я боялась, сойти сума, зацепиться за мыслежвачку и упасть в бездну.

Я боялась оставаться с ней одна, такой маленькой, такой трепетной на целые сутки, пока у П. были его первые дежурства, в городе в котором у нас не было ни одного знакомого.

Я боялась, что жизнь никогда не будет прежней (и тут я оказалась права).

Я боялась, что мы с П. больше никогда не будем заниматься сексом.

Я боялась, что врачи пропустили остатки плаценты в полости матки и они там гниют (нелогично, нелогично, но когда это страх был логичным?).

Я боялась, что никогда не сдам экзамен, никогда не стану врачом, что мой роман никто не будет читать.

Я так боялась навредить ребенку, так не верила своему чутью, так убедила себя в идее, что я слишком творческая, рассеянная, неорганизованная, что обеспечила себе марафон друзей и родственников на первые полгода. Я даже готова была купить им билеты из Украины, лишь бы кто-то был рядом и смог вовремя заметить, что со мной что-то не так.

Но со мной все было так. Мне просто нужна была поддержка, много поддержки.

К тому моменту у меня был опыт организации международных фестивалей, я создала свой театр на ровном месте, издала несколько книг, закончила медицинский университет, но я была уверена, что не справлюсь с младенцем, у которого не получается отрыгнуть.

Я боялась, что я стану старой и некрасивой теткой.

Я боялась стать скучной, поэтому я фанатично слушала лекции по антропологии в два часа ночи, пока кормила дочку грудью.

Я боялась вдруг превратиться в мифического взрослого, который говорит «ипотека» чаще, чем «вино» и радуется жизни только по выходным.

Хуже всего стало, когда я однажды любовалась спящей дочерью и вдруг подумала: «А вдруг с ней что-то случится?»

Я вспомнила курс педиатрии и синдром внезапной младенческой смертности. Я вспомнила о том, что у моей мамы умер первый ребенок, еще совсем крошечный, и не смогла даже представить себе, как она это пережила.

Я вспомнила о том, какие мы хрупкие, как легко и быстро жизнь уходит из тела. И я почувствовала боль. И впервые поняла, что есть что-то, что пугает меня больше собственной смерти, больше всего на свете.

Почти до года я постоянно проверяла по ночам, дышит ли она. Я почувствовала себя вдруг слишком человечной. Моя фантазия о том, что я особенная, больше не спасала меня от боли.

Изменилось мое тело, изменились мои ценности. Я больше не хотела снова отправиться автостопом в Амстердам, я хотела пописать в одиночестве.

С грудным вскармливанием не задалось с самого начала. Я вызвала грудного консультанта, потому что хотела быть хорошей матерью. А еще потому что мой папа сказал: «Мы, Фингеровы, не кормим грудью» как будто это было записано в семейном кодексе.

Она посоветовала девять раз в день стимулировать грудное вскармливание молокоотсосом и еще прикладывать к груди по требованию.

Я тратила 15 часов в день на производство и добычу молока.

Грудь налилась, на ней проступали маленькие синие венки, я чувствовала себя сексуальной. Грудь вытворяла странные штуки. Стоило мне только высунуть ее из-под платья и сунуть сосок в рот дочке, как вокруг появлялись толпы людей.

Однажды мы сидели возле школы. В воскресенье. Я не встретила ни одного прохожего, когда ехала туда с коляской. Город был мертв. Но как только я вытащила сиську, я услышала визг тормозов. Это приехал школьный автобус и на улицу высыпали старшеклассники.

Грудь компенсировала мне недостаток в публичных выступлениях.

И в мужском внимании. И я благодарна ей за это.

После родов я вдруг ощутила, что у меня есть вагина, что я не только личность, но еще и женщина. Я перестала кормить рано, где-то через полгода. Я почувствовала, что с меня хватит. Мы все равно докармливали смесью и мне хотелось вернуть ощущение того, что хотя бы тело — мое, раз мне не принадлежит мое время.

После того как молоко исчезло, грудь уменьшилась и обвисла. Одна.

Вторая осталась прекрасна. Какое-то время я занималась сексом в лифчике, какое-то время не занималась вообще. Я чувствовала, что во мне есть изъян.

И мне хотелось узнать, как на него реагируют мужчины, но в нашем городе в основном живут пенсионеры и школьники.

Когда я проходила практику у мужа в больнице, я принимала пациентку с циррозом печени. Я понимала, что ей осталось недолго и мы поговорили об ее отношении к смерти. Ей было 82, она сказала, что ей страшно, но она довольна тем, как прожила свою жизнь и тем, что она осталась в ясном уме.

Я пальпировала ее печень и думала: «Какая же у нее красивая грудь, гораздо красивее чем у меня, в мои 27». Жаль, что я не сказала ей этого.

Иногда на нашу самооценку влияют самые бестактные комплименты на свете. Спустя полгода я устроилась в неврологию и, когда страх перед дежурствам немного унялся, заметила что в комнате дежурного врача стоит зеркало в полный рост. Я разделась и рассмотрела себя. Левая грудь не изменилась. Огромная ореола и обвисшая кожа. Зазвонил телефон. У кого-то упала сатурация. Я с облегчением оделась.

Когда наконец-то отменили локдаун и открыли границы, я поехала в Одессу. Лето в Одессе — время для чудес.

Подруга заказала себе кофе с собой и мы прошлись к морю. Я залюбовалась тем, как ее синие волосы блестят на солнце.

«Может, сделай пластику, — сказала она, — это же твое тело», — когда я пошутила про обвисшую грудь.

Почти с мазохистким удовольствием я шутила о том, как тяжело мне дались последние три года и все ждала, когда уже станет смешно.

«Не хочу, — неожиданно для себя самой сказала я, — эта грудь постаралась для меня».

На следующий день я договорилась с фотографом насчет ню-фотосессии.

Я стеснялась и поэтому разделась сразу, как будто мне все равно.

Студия была на крыше «Пассажа» и сквозь белые занавески струился золотой свет. Из зеркала на меня смотрела неидеальная женщина. Я больше не была астеничным подростком, я не была милой рыжей девочкой, к образу которой я так привыкла.

Я рассматривала свои округлые бедра, целлюлит на заднице, большие, как будто разбухшие от воды соски, потемневшие ореолы, рыхловатый живот, тонкие запястья и тонкие щиколотки, пухлые губы и живые, полные сомнений глаза. Из зеркала на меня смотрела неидеальная женщина. И я ее захотела.

/

/