Были и ситуации из серии «платим за макароны криптой». Интервью Анастасии Лотаревой

Анастасия Лотарева — историк по образованию, журналистка по профессии, бывшая главред «Таких дел», а сейчас — корреспондентка вещательной корпорации BBC.

В конце февраля Настя с детьми — девятилетней Тасей и 14-летней Улей — уехала из России. В процессе переезда она сломала ногу в трех местах, что значительно осложнило устройство на новом месте, родительство и работу. Сейчас вся семья Лотаревых живет в Риге.

Мы поговорили с Настей о решении об отъезде, учебниках истории, адаптации детей и многом другом — важном и очень важном.

Как у тебя дела? Как твое здоровье и твоя нога?

Мои дела? Я уже больше восьми месяцев не знаю, как отвечать на этот вопрос, потому что говорить, что они плохо, наверное, не очень справедливо, но да — они не классно.

С ногой дела обстоят так — после того, как я три месяца лежала, я уже могу ходить, но она все время болит, и, видимо, это теперь навсегда со мной.

А вообще, знаешь, у меня такая классическая история, о которой я все время думаю: мне до 24 февраля казалось, что я жила не очень — сложно, много работы, не так хорошо, как хотелось бы, всем была недовольна — а теперь я поняла, что тогда я жила хорошо и сейчас я думаю, что тоже пока хорошо.

Так что вот так. Живем, осваиваемся.

А где вы сейчас?

Мы в Риге с начала лета. Я проехала шесть стран, чтобы сюда попасть. Здесь у меня работа, ну и семья.

Вы уехали сразу после 24-го?

Вообще, сначала я не собиралась уезжать — и 24-го, и 25-го, и 26-го я работала «в поле» все время, я ходила на митинги (в смысле, как журналист). Но 28-го я приняла решение уезжать. Взяла детей и кота и уехала.

Интересное по теме

«Горизонт планирования — минут пять». Интервью Лики Кремер

Ты говоришь, что добиралась до Риги через шесть стран. Ты ехала наземным транспортом?

У меня не было никаких европейский виз, у детей не было никаких европейских виз, на счастье были хотя бы загранпаспорта. Мы просто взяли билеты «куда было» — чтобы вылететь в ближайшие два часа. «Было» в Кыргызстан. Потом мы улетели оттуда в Турцию, потому что там были мои друзья журналисты, с ними мы прожили две недели.

В доме, в котором мы жили, в тот момент находилась примерно вся русская журналистика с детьми, с питомцами. Его успела снять Олеся Герасименко — еще до того как отрубили «Букинг». А дальше туда просто все ехали — и это было довольно интересное сосуществование, в котором все постоянно работают, одновременно пытаясь понять, что происходит, и следить за детьми. При этом отрубаются карточки, и у вас нет денег.

После Турции моя компания вывезла нас в Сербию, где нам начали оформлять визы. Мы там какое-то время прожили, и оттуда мои дети одни — впервые в жизни — улетели обратно в Россию, потому что надо было получить школьные документы, а также оформить бумаги, которые позволили бы нам официально воссоединиться.

Эмоции я по этому поводу имела действительно большие. Это нечто совсем новое, когда ты отправляешь детей одних — еще и с пересадкой. С пересадкой! Но они справились, были молодцами, а потом, уже в июне, мне их привез муж.

А что муж?

Муж же до начала мобилизации ездил ко мне и считал, что можно жить на две страны. Мне это было тяжело — мой муж ученый, а в России открыто более 140 дел против ученых по госизмене.

Но, конечно, я не могла заставить взрослого человека делать то, что он не считает нужным. Просто 20 сентября он оказался у нас, а я была в соседнем городе у друзей. Написала ему, что отпишу обращение Путина и приеду. А он мне ответил: «Ну, можешь уже не торопиться».

Тут надо понимать, что мы оба очень не хотели уезжать: мы за неделю до 24-го про это все говорили и договорились, что даже если меня признают иноагентом, я не буду уезжать. Но я достаточно много написала про российскую тюрьму, чтобы уголовного преследования все-таки бояться — а законы пошли именно такие.

Надо понимать, что вопрос о переезде — это вопрос большого выбора для моего мужа. У него в России была жизнь, он 20 лет — в отличие от меня — на одном месте проработал, а теперь вот увольняется. Конечно, это тяжело и болезненно. Он не выбирал ту профессию, которую выбрала я, но должен ломать всю жизнь — как и дети.

Я знаю, что ты патриотично настроенный человек, любящий свою страну, болеющий за свою страну, радеющий за нее, много в социальном и журналистском смысле для нее сделавший. Как ты можешь описать состояние человека, который вынужден покинуть свой дом, зная сколько кирпичиков хорошего он положил в его фундамент? Что ты чувствуешь, зная, что это хорошее для дома больше не имеет никакого значения?

Во-первых, это колоссальное чувство вины. Потому что я не могу каждый день не думать о том, что имея такой большой опыт в благотворительности, я могла бы многое сделать сейчас. Я стараюсь помогать дистанционно, но могу делать меньше, чем хотелось бы. Чувство вины за то, что я себя вынула из всего этого, не отступает.

Но и проверить это можно только один раз: поехать на погранпункт Шумилкино и посмотреть, что будет. Может, сразу заберут, а может, никому мы на фиг и не сдались и все будет великолепно. Такой себе выбор.

Конечно, мы все знали, что представляет собой наше государство, мы про это писали, но когда все на самом деле случилось, я поняла, что это было немножко как «казаки-разбойники»: ты про это пишешь, знаешь, что надо делать, а что не надо делать, но в целом понимаешь, что риски не особо высоки. Да, журналистику невероятно давят и преследуют, но именно сели — кошмарно сели и все это ужасно — несколько человек.

Интересное по теме

«Папа, это не за тобой?». Большой разговор с главным редактором «Медиазоны»** Сергеем Смирновым*

И я, как журналист, который всегда специализировался на социалке, все время думаю о том, что да — я могла бы что-то сделать. Отсюда и чувство вины.

Во-вторых, это чувство большой злости. Потому что действительно отняли все — и у меня лично, и у того, что я делала: я воочию наблюдаю, как сыпется фарма, благотворительность. Меня просят, например, устроить луганского ребенка в Первую Градскую больницу, где главврачом был Алексей Свет (покинул Россию в конце октября 2022 года — прим. ред.), который устраивал вообще всех — так что я очень легко отвечаю на вопрос о том, что я делала восемь лет: устроить детей из непризнанных республик лечиться в России было очень нетривиальной задачей, — и мы все это делали. А сейчас Алексея Света нет, и у меня нет возможности помочь.

Я вижу, как закрываются программы исследований, я вижу, как на треть, на половину, на две трети падают пожертвования в благотворительные фонды.

Какие чувства можно испытать, когда ты видишь, как разрушается благотворительный сектор, который ты строил, блин, десять лет, который оформился, стал системным, ведь в последние годы мы уже говорили о том, что собираем на программы, а не на конкретных детей, мы научились собирать на категории людей, на которых никогда не дают, например, на бездомных, наркозависимых — мы все очень сильно вложились?

Мой муж работал в прекрасной лаборатории, где трудились зарубежные ученые, где было одно из лучших оборудований в Москве. После вуза в 2000-х у нас была сложная дилемма — уезжать или остаться. И мы сознательно решили остаться. А в последние несколько лет это уже даже не было дилеммой — в России стало лучше: если ты много и хорошо работаешь, ты получаешь нормальные деньги, к тебе приезжают иностранные ученые, ты вообще молодец и при этом поднимаешь российскую науку. А теперь? Научное сотрудничество разорвали на следующий день. Это сделали на уровне институции — и также же во всех сферах.

А на человеческом уровне как раз так не было. Мой муж посчитал необходимым поговорить со своим коллегой из зарубежного института — он родом из Украины — и он два часа думал, как начать этот разговор. Но человеческие связи все сохранились: все все понимают. Я сама лично почти не сталкивалась с отношением к россиянам, как к каким-то отбросам. Но на институциональном уровне к этому приводят действия властей моей страны.

И я с тоской думаю о том, что когда это все закончится — а оно не может не закончиться — восстановление этого всего (включение вузов обратно в международную систему, сотрудничество по медицине и так далее) займет годы. Потому что делается годами, а рушится за одно 24 февраля.

Интересное по теме

Сначала я думала: «Господи, как бы мне всех родить обратно! Я не хотела их рожать в такой мир»

Все, что ты говоришь, очень во мне отзывается: я сама вижу, как все рушится и как много еще обрушится. Но я часто вижу высказывания вроде «а в моей жизни ничего не изменилось и ничего страшного не происходит». Как ты оцениваешь эти заявления — по-журналистски и по-человечески?

Громче всего такие комментарии звучат из больших городов, где по-прежнему можно легко купить пресловутый тыквенный латте. И так будет еще долго — тормозной след очень длинный. Я вижу это либо как закрывание глаза из чувства самосохранения (и это нормальное чувство), либо как неумение анализировать.

Я не сомневаюсь, что если бы лично я вернулась в Москву и продолжила жить в своей квартире, находиться в своем кругу общения, сменила бы профессию или просто начала писать про неопасную социалку, завалила бы в соцсетях (впрочем, можно и не заваливать — вижу, что многие этого не делают), то все было бы плюс-минус окей: если ты не нужен, то тебя и не посадят. Ведь правда, многие люди и высказывают позицию, и критикуют действия власти — и к ним не приезжает черный воронок.

Я понимаю, как это работает — мой муж после начала в****ы прожил в Москве несколько месяцев. Жизнь вокруг не изменилась: ты покупаешь во «Вкусвилле» привычный набор продуктов — ну да, цены растут, так они все время растут, ну не можешь ты купить кроссовки Nike, но ты же знаешь, как решить этот вопрос и продолжить поддерживать привычный уровень жизни. Очень легко не замечать.

Но очень многое зависит от конкретных людей. Я это наблюдала в течение тех месяцев, что дети, вернувшись, доучивались в школе в Москве. Вот, например 9 Мая — белые блузки, черные юбки, пойдем возлагать цветы. И мой муж интересуется в родительском чате, мол, а у нас только возложение цветов или еще что-то планируется? И ему отвечает учительница: «Понимаю, о чем вы, и могу вас заверить, что это мероприятие посвящено только Великой Отечественной войне. Не будет никакой новой символики и всего остального». При том, что у нас вообще довольно стандартная школа в Москве.

Когда я отправляла старшего ребенка обратно в Москву, где надо было ходить на «Разговоры о важном», я ему говорила: «Уля, продержись два месяца, не открывай рот». И это я, которая 14 лет учила ребенка, что можно говорить то, что ты считаешь нужным, если делать это вежливо и аргументированно. И вот через 14 лет я учу ребенка удалять чаты, не говорить в интернете и публично, не говорить в школе — короче, молчать. Этот момент для меня очень важен. Потому что противно учить детей такому.

Ну так вот, про «Разговоры о важном» — тогда, в конце учебного года, они еще так не назывались, но смысл был тот же. И вот я спрашиваю у ребенка: «Ульяныш, ну что ты там, держишься?», а она мне отвечает: «Да вообще великолепно!». Я говорю: «Как так?». А она мне: «Нам рассказывают про Великую Отечественную войну». Я спрашиваю: «Про бандеровцев?». Она говорит: «Нет, просто идем последовательно — 39-й год, 40-й, ну вот сейчас на Сталинграде. Учитель говорит, что основных часов очень мало, не хватает времени все изучить». И я думаю: «Блин, какой молодец мужик!». Ну то есть правда тонко придумано — когда к тебе из РОНО придут и скажут, мол, что это за разговоры ты проводишь, ты скажешь: «Как, вы не разрешаете мне рассказывать про Великую Отечественную войну?»

Но с сентября стало понятно, что соскочить с «Разговоров» не удастся даже тем школам, которые принято называть хорошими. Всем школам — во всяком случае, в крупных городах — дали понять, что все будут поднимать флаг, петь гимн и слушать «Разговоры о важном». Кстати, как патриот отмечу, что я вообще не вижу ничего плохого в поднятии флага.

Так что, отвечая на вопрос про людей, которые как будто ничего не замечают, предположу, что можно действительно ничего не замечать. Более того, можно сохранять какой-то понятный уровень жизни.

Приведу такую аналогию: большая часть страны сейчас живет на советской инфраструктуре. Я имею в виду тепловые станции, ГЭС, у которых вообще-то официальный срок эксплуатации закончился в 90-х. Но всегда, когда строят ГЭС, инженеры называют срок ее службы, но на самом деле имеют в виду, что это еще плюс десять-двадцать лет.

Заложенный запас прочности кончится — и случится Саяно-Шушенская ГЭС.

Из того, что я знаю о бюджетных закупках, — а я много писала про лекарства и обеспечение препаратами — в этой области, включая самую элементарную химиотерапию, я бы ожидала [плохих новостей] к концу года — началу следующего, когда мы примерно посмотрим на квоты, которые выдадут на следующий год на бесплатные операции. А так — какой-то запас прочности еще действительно есть.

Ты уже упомянула «Разговоры о важном». Хочу спросить, что ты как историк думаешь о том, как и каким языком разговаривают с детьми про вещи, которые происходят сегодня? Вот они буквально сейчас произошли — и тут же попали в методички с совершенно определенной оценкой. Есть ли у исторической науки консенсус по поводу того, когда что-то может попасть в учебник и в каком контексте оно должно туда попасть?

Есть. Более того, эти правила, в том числе и методические, никто не отменял, но, как видишь, происходит все по-другому.

Например, когда заканчивается исторический период, по которому детей могут спросить на экзамене? Это называется «до последней смены правительства». Это классическая история. Кроме того, в классической исторической науке последние сто лет не считаются «чистой историей» — это что-то на стыке с политологией, с экономикой и всем остальным, и это оговаривается в преподавании.

Опять же, я историк со специализацией с 1953 по 1985 год, то есть новейшей истории России. И это действительно стык с политологией, это очень богатое для историков время, в том смысле, что очень много свидетельств, очень много живых людей, с которыми ты можешь поговорить, но при этом с оценками ты должен быть суперосторожен. На что в «Разговорах о важном», конечно, клали с присвистом.

Я при этом сторонник теории «тысячи цветов», то есть существования и исповедания любых взглядов, включая даже самые дикие и человеконенавистнические, правда.

Чтобы мы все могли решать в диалоге. А когда что-то становится единственной главенствующей теорией, возникает опасность для тех, кто ее не придерживается.

Но я скажу немного о другой стороне, потому что сейчас даже не хочу оценивать историческое качество того, что говорится детям. Думаю, это все писали действительно идейные люди, типа Маргариты Симоньян, которая проводила урок для учителей, где рассказывала про то, как это все нужно говорить детям. Но исполняют это люди, которые делают это с собственными представлениями о прекрасном — в том числе об обязаловке.

У меня есть такая история. Как-то раз мой младший ребенок пришел из сада с приколотой к одежде георгиевской ленточкой. (Непопулярное среди либералов мнение: я ничего не имею против георгиевской ленты — я вообще очень трепетно отношусь к истории Великой Отечественной войны, для нашей семьи это важно, мы рассказываем об этом детям и воспитываем их в уважении).

Короче, приходит мой пятилетний ребенок, а я ей говорю: «Улечка, а что это на тебе такое висит?». Она говорит: «А нам на праздник повесили». Я говорю: «На какой праздник? Что это вообще значит?». Она отвечает: «Не знаю, воспитательница сказала повесить. А еще мы будем ставить спектакль и я играю медсестру. Ну, которая, знаешь, раненых лечила».

А я — я женщина корпулентная — легла на пол и говорю ей: «Тащи». Она меня тянет и говорит: «Ну в смысле?». Я говорю: «Тащи, прямо через всю квартиру тащи. Потому что работа медсестры — это не то, что на тебя пилотку красивую наденут, бантики завяжут, и ты там что-то споешь».

Я тогда пришла в сад и сказала воспитательницам, что если уж мы отвечаем за 9 Мая, то давайте расскажем. К чести наших воспитательниц — они мне разрешили поговорить с детьми. И даже были рады.

В общем, все это идеологическое безумие помножается на то, что люди делают это, не понимания, не чувствуя, даже, блин, не исповедуя этих убеждений. И все это вырождается в какую-то совершеннейшую хтонь.

И повторюсь, лично я воспитываю детей в патриотическом мировоззрении и, да, мы любим родину. Кстати, именно поэтому им сейчас пришлось так непросто и они очень хотят обратно. При том, что у нас в семье политика «рассказываем все как есть» — и они все понимают.

А еще — мы идеальная модель семьи Российской Федерации: мы в традиционном браке много лет, я русская — страшно сказать! — я православная и у нас православная семья и двое детей. Но мои дети не ходили в школе на основы православной культуры — я против введения основ православной культуры, против введения закона Божия исключительно потому, что я православная. Я не хочу, чтобы усталая тетка, закончив восьмичасовые курсы основ православия, рассказывала моему ребенку про православие. То, что я считаю нужным, я сама расскажу.

Короче, все это довольно дново. Я бы не преувеличивала влияние пропаганды в том смысле, что из них не будут выращивать универсальных солдат, как в Северной Корее. Скорее это скучная надстройка, которую никто никогда не воспринимает всерьез. Но при этом я не хочу, чтобы она имела отношение к моим детям.

Интересное по теме

«Если в семье есть один человек, который знает, как всем надо жить, зачем остальным быть с ним?» Интервью Димы Зицера

Вот ты говоришь, что 50-е — это новейшая история, многие из свидетелей которой живы, с которыми можно поговорить и дать себе и обществу возможность порефлексировать. Почему тогда в государстве и обществе события Великой Отечественной войны — и в особенности Победа — превратились в некий миф? Как будто этих самых медсестер, которые вытаскивали раненых, и не было на самом деле. Почему это настолько не проговорено и отсутствует в нарративе, что парады с колясками в виде танков стали возможными?

Я считаю, что это откат маятника после 90-х, подогретый государством. Потому что когда была резко сломлена идеология и все, что с ней связано, в том числе и история Великой Отечественной войны, было дискредитировано. Ну, знаешь, вот это: Зоя Космодемьянская была сумасшедшая, советские солдаты занимались только насилием в отношении немок и были вообще оккупантами, а не освободителями. Когда ты заходишь в книжный, там стоит 30 книжек Резуна-Суворова (Виктор Суворов — писатель-ревизионист истории — прим. ред.) и больше ничего не стоит.

Потом, конечно, это начало немного выравниваться — напомню, что есть великолепная фотография, где все мировые лидеры смотрят на парад на Красной площади, и это выглядит так, как должно выглядеть. Потому что это да, это великое дело, все это признают, мы все вместе победили ту самую страшную фашистскую гадину.

А потом все пошло вразнос. К этому стали относиться равнодушно. А надо к тому, что важно, не относиться равнодушно. И тогда это не будет х**** (ерундой). Если ты действительно включаешься, если тебе действительно это важно, тогда это будет нормально. Потому что нормально делай — нормально будет.

Мы с мужем и до детей, и с ними ездили на 9 Мая в разные города, связанные с историей войны, потому что мне не нравится это официальное празднование в центре Москвы — я как раз не люблю все эти парады с колясками. До 2014 года были, например, в Севастополе на параде — и я ничего трогательнее не видела, настолько это было искренне и классно. В прошлом году мы ездили в Подмосковье, где жив ветеран, — ему то ли 99, то ли 101 год — который в селе построил памятник своим погибшим товарищам. И это был праздник, и дети мои были в восторге, и я была в восторге. Хотя на официальную часть приезжали все эти бабы с «химией» из района, но когда они говорили все эти слова обязательные, все равно выглядело и чувствовалось это совсем по-другому — не как официоз. Потом ставятся столы, всей деревней вспоминают — и это максимально правильно, так, как нужно.

Я видела 9 Мая — и писала об этом — на острове Ольхон, где дети идут с Бессмертным полком, и ты просто рыдаешь, потому что они реально идут со своими прадедами — и вот там, в пяти тысячах километров от того, что происходило на западе страны, это было действительно так, как нужно.

Интересное по теме

Глазами ребенка: современные детские книги о войне

А всем официальным лицам, которые уже протерли всем плешь рассказами про героев, я хочу сказать: они до сих пор не похоронены. Я сама ездила и своими руками их хоронила. Не с поисковиками, а с специальными организованными группами, которые занимаются заброшенными памятниками, захоронением останков, возвращением имен. И это делается на абсолютном энтузиазме. А все остальные пилят на георгиевских ленточках и массовых празднествах со всякой х****** (фигней). Меня это действительно очень возмущает.

А еще меня возмущает и бесит, что у нас очень скучно преподают историю Отечественной войны, потому что вообще-то российская история — это блокбастер. Я десять лет в школе отработала и в свое время, когда у меня шестиклассники собирались сбежать с урока на фильм «Пила» (как сейчас помню!), пообещала им провести урок, который будет еще более жутким, — а мы, слава Богу, тогда Ивана Грозного проходили и Смутное время — чем фильм «Пила», а если им не понравится, оплачу им билеты. Ну и дети, которым ты с увлечением рассказываешь, они с открытыми ртами сидят.

Как можно скучно и плохо рассказывать про Великую Отечественную войну, когда есть летчик [Михаил Петрович] Девятаев, который трижды пытался бежать из концентрационного лагеря и украл самолет, чтобы выбраться! А потом он и его друзья, с которыми он сбежал, подвергались фильтрации в Советском Союзе, а потом были выпущены. Опять же, к слову о том самом маятнике, который качнулся в 90-е: тогда говорили, что он сгинул в лагере — не-а.

Интересное по теме

«Жизнь отдать очень легко, а вот исправить что-то, чтобы никому погибать не приходилось — вот это сложно»: редакция НЭН — о патриотизме в жизни взрослых и детей

Ты посмотрела новую экранизацию «На Западном фронте без перемен»?

Она мне не понравилась — я не очень люблю Ремарка (просто по вкусовым причинам), но понимаю, насколько это важная антивоенная книга. Так что экранизацию я не досмотрела — просто глянула, потому что все писали: ну, это хорошо сделано.

Скажу непопулярную вещь: например, моя любимая книжка советских времен про Великую Отечественную войну называется «Усвятские шлемоносцы» (автор — Евгений Носов — прим. ред.). Это книжка про то, как мужики из очень простой отдаленной деревни собираются на войну — заканчивают какие-то свои дела и уходят. Там, собственно, и войны-то нет. Это лучшее, что я читала по этой теме, потому что это очень антивоенное произведение, а как все мы знаем, лучшие книги про войну — антивоенные по сути.

Мы с тобой говорим, кстати, в день столетия Воннегута (интервью было записано 11 ноября 2022 года — прим. ред.).

«Бойня номер пять» — великолепное антивоенное и одно из любимых мною произведений на этот счет. Сцена в концлагере, когда он встречается с русскими, когда он блюет от того, что видит мыло из человеческого жира, а какие-то несчастные грязные люди начинают его успокаивать, — моя любимая. Воннегут великий.

Еще хочу спросить про историю: встречала мнение о том, что якобы не бывает непредвзятых учебников истории — в каждой стране их пишут так, как надо, какая-то идеология в них так или иначе проникает, поэтому детям якобы невозможно рассказать о событиях так, чтобы не склонить их на сторону своего государства и своего отечества. Так ли это? Можно ли написать учебник беспристрастно?

Тут мы можем вернуться к дискуссии о беспристрастной журналистике. Возможна ли беспристрастная журналистика? — нет. Можем ли мы к этому стремиться? — да. Я всегда выбирала места работы, где мне это позволяется делать — поэтому я работаю на BBC: мы можем искать second side, мы можем следовать правилу про три источника.

Более того, смело скажу, что тот факт, что учебники истории воспитывают более уважительное отношение к своему государству, чем к другим, это нормально. У всех своя правда. Например, индейское население не очень довольно учебниками по американской истории.

Вопрос в том, хотеть ли давать разные точки зрения. Я знаю, как и чему я учу своих детей и как я работаю с информацией сейчас. Когда они спрашивают мое мнение, я стараюсь отвечать максимально подробно. В моем случае любой ответ на любой вопрос это всегда реакция «как я рада, что ты спросила» — и дальше ответ на шесть часов с историей вопроса, такая сторона, сякая сторона.

Учебниками истории я стандартно недовольна — еще с тех времен, когда я сама преподавала. Но я считаю, что и по истории, и по физике, и по любому другому техническому предмету, учебник — это просто вспомогательный материал. Очень много чего делает и использует учитель. Невозможно написать учебник, по которому дети могут просто взять и учиться: говоришь им, мол, дети, открывайте и читайте до страницы 45, а дети такие: «М, вау, я все понял!» — это скучно и это так не работает.

То, что учебники стали более идеологически окрашены, чем те, которые были, когда я преподавала (а закончила я в 2009 году), — это правда так.

Позицию — прости, что опять провожу аналогию со СМИ — «да все все врете» и «да вы все соблюдаете свои интересы, поэтому не надо и пытаться» — я глубоко не поддерживаю. Я считаю, что пытаться всегда надо. Более того, сейчас, когда я что-то рассказываю, я стараюсь и неприятную мне сторону раскрыть так, чтобы дети в том числе могли сделать свой выбор. Я правда считаю, что дети, да и вообще люди, делают выбор сами — и я как раз сосредоточена на том, чтобы иметь силы принять чужой выбор, в том числе и детский.

Да, как раз думала об этом: ведь надо очень много сил, для того, чтобы дать ребенку безопасное пространство для того, чтобы он мог сделать выбор — и не согласиться с тобой.

Вот как раз в идейном смысле мы все великолепно с этим справимся. А вот когда в плюс пять твой ребенок хочет идти в тонкой куртке, потому что она ему нравится и прекрасно выглядит, очень хочется не вести длинные логичные разговоры на выходе из дома, а сказать: «Блин, надень нормальную куртку, нам выходить надо!».

Раз начали про детей, расскажи про переезд: как они адаптируются, со всем справляются?

Смешная история — моя старшая дочь говорит: «Ожидания от переезда в Европу: полная свобода мнений, на уроках показывают, как спариваются черепахи. Реальность: наша классная руководительница — русичка».

Дети были в плохом состоянии к февралю, потому что — повторюсь — мы не очень скрывали то, что происходит. Ну и вообще, слушай, мои дети пережили неоднократные приходы полиции к нам домой. Никогда не забуду, как к нам пришел полицейский на профилактическую беседу, и Тасеныш, который кремень, просто завыл, а Уля начала говорить: «Я звоню в ОВД-Инфо*». И мент этот — лет на десять младше меня — стоит, ботинки снимает, чтобы не заходить в квартиру в обуви — ну то есть ему было очевидно неловко.

Мои дети были на допросе в Следственном комитете. Мои дети знают, что Ваня Сафронов, который сидит и будет сидеть следующие двадцать лет, это мой приятель. Мои дети знают, за что мне выписывают штрафы — моя вторая административка это Голунов.

Они были в нервном состоянии, когда они уезжали.

Первые недели — это был ад. Я и мы все — имею в виду своих коллег журналистов — старались всеми силами стабилизировать детей. Мы сидели с детьми друг друга, старались, чтобы они не видели те ролики, которые мы смотрим — потом бросили уже: все они знают и все они видят. При этом ты же должен работать.

Я когда работала в первую неделю после отъезда, я писала первую статью просто «на зубах» — сейчас, когда я слушаю расшифровки, я не знаю, как спикеры меня понимали, потому что когда я вопросы задаю, я буквально запинаюсь и не могу сформулировать.

Так вот, в начале было совсем тяжело и страшно. Главным образом потому, что детям всегда нужны стабильность и расписание, а я не могла сказать, куда мы едем, что будет, что с папой, приедет ли он к нам, где мы будем жить — я не могла сказать, что будет через следующие два часа. Ты через два часа обещала детям обед, а нужно ехать в Анкару заниматься документами. Детям нужна рутина, а рутины никакой не было. Единственное, мы, конечно, друг другу — куча взрослых людей — напоминали, чтобы дети все-таки ели. Сидят четыре спецкора и такие: «Бабы, надо сварить макарон» — такое, в общем.

Это все было очень тяжело. Дети постоянно задавали вопросы, а я не могла дать на них никаких ответов — напомню, мы собрались за два часа. И в общем-то, до этого жили в вполне благополучной обстановке. А в Стамбуле я, например, оказалась в ситуации, когда я взяла всех детей с собой в торговый центр, чтобы купить фломастеры, а нам отрубили карты. Дети взяли по пончику, а у меня ни копейки нала, я пытаюсь оплатить карточкой — а оно не списывается. И ты радостным голосом — ведь родители должны быть спокойными — все это рассказываешь. Мы в торговом центре в трех километрах от дома, а я Убер вызвать не могу.

Были и ситуации из серии «платим за макароны криптой» — у меня не было никаких сбережений, только карты и двести долларов, и тогда я еще не воссоединилась с корпорацией, которая меня поддержала и потом уже дала мне жилье и возможности. Так что я очень быстро оказалась в ситуации, в которой я не знала, где мы живем, есть ли у нас крыша над головой и есть ли мне на что их кормить. Это п******** (ужасное) ощущение. Я знаю, что у нас так полстраны живет, но мне не приходилось.

Потом мы приехали в Сербию — дети был в тяжелом состоянии из-за того, что должны были от меня уезжать. И, надо сказать, держать баланс «я говорю вам, ребята, правду, но стараюсь не истерить и не рыдать» тяжело, потому что взрослый — это ты, и дети ищут в тебе опору.

Но они приехали и показали себя такими молодцами, что я не ожидала — я не считаю, что дети должны это делать. Они очень быстро переключились на то, что у нас гораздо меньше денег и их может вообще не быть какое-то время, вошли в такое практическое состояние — Тасеныш у нас главный специалист по секондам города Риги. Даже успокаивали: «Ну и ничего, мам!». Сейчас, когда появляются деньги, и я пытаюсь их чем-то порадовать, они говорят: «Нет, не надо, все великолепно и так. Не нужно нам покупать любимое лакомство — ели уже на прошлой неделе». В общем, включаются.

Надо сказать, что в итоге этого всего я оказалась еще и с тройным переломом — я не могла встать, решить какие-то проблемы, даже еды заказать — иностранной карточки у меня не было. И дети справились отлично. Они летом взяли на себя хозяйство, ухаживали за мной, помогали.

Тут помимо перелома надо еще понимать, что я всегда очень много работала — я такая мама, которая в 11 с работы приходит. Я чувствую по этому поводу вину, но я такая. И в Москве это все закрывали бабушки, дедушки, с которыми можно было перекидываться детьми, а тут мы оказались одни — муж мне их привез и через четыре дня уехал. И вот мой девятилетний ребенок ходит по городу по Гугл.картам и общается по Гугл.переводчику. А я не могу не пойти на работу. Так что картины того, как мои дети втирают в глаза героин под присмотром рандомного педофила, периодически возникают в моей голове. Потому что, конечно, мы не отпускали их так много ходить самим, конечно, они не распоряжались таким количеством денег (а, например, всей едой стали заведовать дети) — и покупками, и расчетами, я сама не успевала, мне надо было делать что-то, чтобы эту еду было на что покупать.

Дети разрешили поставить геолокацию в телефоны — мы об этом серьезно поговорили, потому что я в принципе не сторонник всех этих отслеживающих устройств, но в Москве я хотя бы понимала, где их искать если что. Много было «прекрасных моментов»: например, я звоню Ульяне, а она не берет, в какой-то момент геолокация отрубилась, я бегу домой из эфира, прихожу и наблюдаю: Ульяныш спит на орущем телефоне вместе с котом Блинчиком и вообще не понимает, что от него хотят.

Я горжусь тем, как они адаптировались. Они быстро выросли.

А в школе как дела?

Со школой был вопрос, конечно. Мы долго не могли определиться со страной, дети, например, пол-лета учили сербский, а потом пришлось резко перестраиваться на латышский. В итоге мы отдали их в немецкую школу с такой же программой по немецкому, как в Москве. Это государственная школа — у меня нет денег на частные и не будет. В следующем году образование полностью перейдет на латышский, которого мои дети не знают.

Тася никогда не усердствовала в обучении — она в школе время приятно проводит. Что в целом хорошо. А Улька, хотя мы никогда ее на это не ориентировали, она очень сильный ученик, которому важны оценки, который рыдает из-за не-пятерок — она когда первую тройку получила, я торт купила, потому что, ну блин, наконец-то! Она, конечно же, переживает и не может не понимать, что она со всем этим влетает в никуда.

1 сентября, на которое я даже не могла проводить детей, потому что я со сломанной ногой, они должны были пойти к 12, а Тася встала в семь утра, полностью оделась, включая плащ и ботинки, и вот так вот сидела. Они очень нервничали. Моя коллега Лиза Фохт, которая везла их в школу, говорила, что они были зеленые от ужаса. На деле все оказалось гораздо лучше, нам очень помогли, несмотря на то, что тут традиционно непростые отношения с российским государством.

В августе Ульяна пошла на пункт временного размещения беженцев и весь месяц работала по восемь часов в день. К вопросу о свободе выбора — она пришла и сказала: «Мам, я на ПВР буду работать». Я очень напряглась, потому что я-то пишу про все это восемь месяцев, и я боялась, что ей что-то скажут: ну блин, классно — девочка из Москвы принимает людей, которые из-под бомбардировок приезжают. Мои опасения не оправдались.

Уля боялась, что ее будут посылать и предъявлять ей, но ей говорили только спасибо. Но она видела разное. Например, человека с ПТСР, который не понимал, куда ему двигаться дальше. Говорит: «Представляешь, мам, стоит человек, у него трясутся руки и он говорит: „Скажи мне, куда я еду дальше?“». Она видела семью из 25 цыган, глава которой ей чудовищно нагрубил, но она все равно помогла их устроить и получила важный урок: мы помогаем всем, а не только людям, которые нам нравятся. Она сделала это сама и выбрала это сама. И я очень этим горжусь. Потому что я не ожидала. Я не ожидала, что она сама об этом подумает и так последовательно это все сделает.

Она действительно работала по восемь часов, приходила домой, падала и говорила: «Мама, как ты после работы еще готовишь?». А ей говорила: «Так вот так вот же!».

В школе все оказались очень френдли, очень помогли войти, при том, что они боялись. Тасеныш мне неделю спустя — при том, что она ребенок весь в себе, она не рассказывает ничего — рассказала, что мальчик из семьи беженцев из Кривого Рога, когда узнал, что она русская, из Москвы, сказал ей: «Жаль, что у тебя такая национальность, за нее можно только презирать». И я думаю: надо ведь это все как-то разруливать и спрашиваю: «А дальше что?». А дальше девочка, которую к ней прикрепили, чтобы она помогала с переводом, сказала: «Ни за какую национальность нельзя презирать, и я не дам тебя презирать». Я говорю: «Ну а дальше?», а она говорит: «Да ничего, мы общаемся с ним, все хорошо». То есть это какая-то саморегуляция, которой я, опять же, не ожидала.

При этом Тасеныш, в отличие от максимально включенной Ули, старается игнорировать повестку, она чуть более детская, чем была Уля в ее возрасте. Например, они ходили в детский лагерь, у нее там появилась подружка из Одессы. Очень неловко было просить у ее мамы, понятным образом настроенной, телефон, чтобы детей как-то связать, потому что они уезжали на родину.

И я спросила у нее, не сказала ли ты ей, что у нас часть семьи все еще в Николаеве, ведь он недалеко от Одессы. А она такая: «Но ведь Николаев бомбят?», а я говорю: «Да, малыш. И Одессу». Она говорит: «А зачем же они тогда едут обратно? Потому что это их дом? Я тоже хочу домой». И я.

Адаптация идет хорошо. Этот год я не задумываюсь об образовании и дальнейших перспективах, этот год направлен на то, чтобы сохранить кукушечку, тем более, что в Европе программа отстает на год — потому что у них 12 классов, а у нас 11. В целом — как-нибудь.

Дети существа адаптивные, это база. Но отдельно я не могу простить властям моей страны то, что пришлось ощутить, пережить и потерять моим детям. Мои дети восемь месяцев не видели бабушку и дедушку. Вчера мой младший ребенок рыдал, потому что у Ули получилось сохранить отношения с лучшей подругой, а у нее — нет. Ее подруги не отвечали ей на сообщения, игнорировали, и ей пришлось их заблокировать.

Настя, ты веришь в то, что вернетесь?

Так как я специализируюсь на истории XX века, я очень хорошо знаю историю волн русской эмиграции и историю антифашистких мигрантов (всем рекомендую книжку «Как Гитлер украл розового кролика»). Несмотря на то, что поводов для оптимизма у меня мало, если я не буду верить, что мы вернемся, я просто не понимаю, как жить.

* — организация внесена Минюстом РФ в «реестр СМИ/НКО, выполняющих функции иностранного агента».

Понравился материал?

Поддержите редакцию