Бабка, Ира и дети. Как выжить в семье алкоголиков, перестать быть нарциссической матерью и найти себя

Ирина Мухаметдинова родилась в тюрьме. Ее воспитывали мама и бабушка, страдавшие от алкоголизма. Своего старшего сына Ирина воспитывала как нарциссическая мама — она осознала это только спустя много лет, когда попала на психотерапию. С двумя другими детьми она старалась быть другой. Но до их рождения было еще много чего — Ирина училась, зарабатывала и пила.

Мы поговорили с Ириной и публикуем ее монолог.

Мать и бабка

Я родилась 18 февраля 1980 года в тюрьме в Нижнем Тагиле, где сидела мама. За что она сидела, я не знаю. Потом мать выпустили и до шести лет я жила с ней и младшей сестрой Машей в Энгельсе Саратовской области.

Мать пила, как и многие мои родственники. Когда я жила с ней, я постоянно чувствовала себя в опасности — у нее было бесконечное количество мужиков. Я боялась, что они что-нибудь со мной сделают.

Когда мать снова попала в тюрьму, нас с сестрой забрали в Донецк — там жил Машин отец. За мной через некоторое время приехала бабка — мать моей матери. Она оформила опеку и увезла меня в Салават, в Башкирию.

Когда бабка забрала меня, у них с матерью было что-то вроде конкуренции за меня, в которой мать проигрывала, потому что она сидела в тюрьме и была вся такая неблагополучная. Хотя и бабку сложно назвать благополучной: она тоже сильно пила.

Иногда мать приезжала к нам в Салават. Встречи проходили одинаково: они бухали, начинался конфликт, на следующий день бабка выгоняла мать, и она уезжала.

Когда бабка была пьяная, ей было не до меня. Она меня даже не кормила. Когда не бухали, еда была, но это могло быть что-то несъедобное, например, прокисший борщ. Туда кидали соду, кипятили и кормили этим. Однажды меня накормили ливером, выменем, я не могла это есть, меня вырвало. Меня за это наказали.

Иногда к бабке приходил побухивать сосед сверху. Он очень странно себя вел со мной: мог посадить к себе на колени, гладить по спине. Мне приходилось убегать. Но ничего больше не было. По крайней мере, я так помню.

Бабка долго меня мыла, купала. Лет в десять стоять солдатиком, когда нельзя прикрыться, потому что «чего она там не видела»… Это было очень инцестуозное поведение. Мое тело мне не принадлежало. С ним могли в любой момент сделать что хотели — плести косички, отрезать волосы или по пьяни, когда становится скучно, накалить на огне иголку и проколоть мне уши. У меня было много стыда относительно тела.

Я ходила в школу. Бабка шила, поэтому я всегда была опрятно одета, с бантиками. Те, кто видит мои школьные фотографии, иногда не верят, что все было так плохо, как я рассказываю.

Учиться мне было сложно, и понятно почему. Я могла полночи простоять в углу на коленях или наблюдать, как при мне бухают и трахаются, а потом идти на урок. Какая тут учеба? А еще бабка любила прямо перед моим уходом зацепиться за что-то — постель неровно заправила или ботинки не так поставила — и пригрозить, что изобьет меня, когда я вернусь. И в школе я жила с одной мыслью: вот, еще один урок прошел, значит, приближается час расплаты.

В школе, конечно, все знали, что бабка пьет, но как будто и не знали. Учителя были в целом теплые, но помощи никто не предлагал. Учительница немецкого была очень строгая. На других уроках я хорошо списывала, а у нее это было невозможно. Однажды я не смогла ответить, и она сказала, что приглашает в школу родителей. Я плакала, просила этого не делать, говорила, что меня будут бить за это. Бабку все равно позвали в школу. Учительница ей сказала не только то, что я плохо учусь, но и то, что рассказываю про избиения дома. Бабка в ответ такая: «Да?! Очень интересно, и кто тебя бьет?» Со стороны учительницы это было очень глупо — сказать алкоголику, что он что-то делает не так и что он бьет ребенка… Меня избили за то, что я рассказала учительнице. И я больше не говорила никому.

У меня был бог, и это меня поддерживало. Не знаю, откуда я про него узнала, — среди родных не было верующих. Я была с богом в дружеских отношениях и верила, что он меня не оставит.

Когда мне было 12 лет, бабка умерла. Тогда мать тоже приезжала, я была очень агрессивно против нее настроена, произошел конфликт. Она уже была лишена родительских прав. Меня забрала тетка в Энгельс. Там я узнала, что она тоже бухает, и стала искать себе опекуна. Я хотела вернуться в Салават. Мне казалось, что я уже не выдержу рядом с этими алкашами. Я писала своему классному педагогу в школу, она искала опекуна. Написала подружке — соседке по дому. И ее мама оформила опеку надо мной. У нее было трое своих детей, я стала четвертой. Я жила с ними с 12 до 17 лет.

Муж

В 18 лет я вышла замуж. Я очень этого хотела: у меня должно было быть все, что говорило бы о том, что я вылезла из этого болота, что я не такая, как они. В браке родился сын.

А через год совместной жизни я узнала, что у мужа любовница и она родила от него ребенка. Мне казалось, что я умираю. Сейчас я понимаю, что происходило: я вышла замуж маленьким травмированным ребенком, я искала маму, и эта условная мама в лице мужа в очередной раз меня предала.

Я заболела. У меня были судороги по всему телу. Меня свозили в больницу, обследовали — сердце было в норме, все было в норме. Пришли невролог, куча врачей, психиатр — я его тогда испугалась. Мне сняли спазмы, сказали, что это нервы, и отпустили домой. Я и сама не хотела оставаться в больнице — дома был ребенок. Я волновалась, как он без меня?

Дома я по ощущениям спала неделю, а потом помню как будто щелчок: чувств нет, боли нет, я всем сейчас покажу, на что я способна, я буду счастлива во что бы то ни стало.

Дети

Спустя несколько лет я развелась с мужем. Сыну было пять-шесть лет.

Я была с ним нарциссической мамой. Я запретила себе чувства — и его чувства не могла выдерживать. Говорила ему «пацаны не плачут», «что ты ноешь, как тряпка». Ныть нельзя — это про слабость. Я не могу видеть слабость в тебе. Жаловаться и быть недовольным нельзя. Это про нарциссическое расширение, когда ребенка таким, какой он есть, я не видела.

Сын должен был быть таким, как я хотела. Мне нельзя было перечить, со мной нельзя было спорить. Я вела себя очень жестко, хотя какая-то часть меня проявляла к нему тепло. Сын со временем стал испытывать много вины передо мной и жалости ко мне: маме нельзя сказать слово против, мама и так несчастная, расстроенная, бедняга. Маму надо поддерживать.

После развода я уехала в Уфу, сын остался с бывшими свекрами, я приезжала к ним на выходные. Потом два года сын жил со мной, но отец забрал его обратно в Салават — мальчик подавал надежды в спорте, надо было заниматься, и там вроде бы это было удобнее. Тогда я стала «сжирать», поглощать сына — каждое утро он должен был писать мне: «Я проснулся. Доброе утро». Каждый вечер я должна была получить от него весточку. Я была очень тревожная. Если вдруг он не взял телефон в течение десяти секунд, значит, он уже в канаве с оторванными руками и ногами. Без меня нельзя было и шага сделать. Я лучше знала, с кем ему дружить, как себя вести, как жить свою жизнь. Это тоже очень нарциссическая штука, когда мать поглощает, но подает это под соусом любви и заботы.

В Уфе я родила второго сына. Одно время он был очень дерзкий, вредный, противный. Когда я ему говорила «не делай так, как нельзя», он мог сказать в ответ: «Что ты сейчас будешь делать? Ты меня будешь бить?»

Мне было сложно с ним, я не могла выносить его и правда хотела его бить. Но я не била, какая-то часть меня не позволяла этого делать. Уничтожать же можно и другими способами не хуже. Я орала на него, визжала, говорила, что мне с ним невыносимо. Я не говорила «я тебя ненавижу», но я его как будто бы ненавидела. Я не справлялась со своими эмоциями.

Ирина

Когда я уехала в Уфу, я начала пить. Не запойно, но все равно было очень много алкоголя. Это продолжалось десять лет. Моя любимая фраза была такая: «Я хочу напиться так, чтобы с утра у меня болела только голова». Мол, с ней я справлюсь, а с жизнью — нет.

При этом в социальном плане я была вполне адаптированной — у меня была хорошая работа, квартира, я купила себе машину, получила второе образование (первое получила еще в 21-22 года). У всех марафоны на уровень жизни, на самопознание, а у меня вот такой — алкогольный, длительностью в десять лет. Кстати, неплохой марафон самопознания получился — так проще докатиться до дна, а ведь только со дна можно подняться.

Я бы, наверное, не поняла, что мне нужна помощь, и не обратилась за ней, если бы не один случай. Во мне было много ярости, и она стала выходить в тело: я заболела, у меня стала сильно кружиться голова. Невролог сказал, что физически я здорова, выписал антидепрессанты и направил на психотерапию.

Сначала была когнитивно-поведенческая терапия, затем психоаналитическая. Меня собирали по кусочкам. Постепенно я начала «видеть» себя, а когда «видишь» себя, «видишь» и других людей. Я родила третьего ребенка — дочку, ей сейчас четыре года, и ее я «вижу». Что значит «видеть» ребенка? Позволять ему чувствовать, позволять ему быть со своими чувствами. Моему среднему сыну, которому сейчас семь лет, можно злиться, ругаться, плакать. Ему можно желать уничтожить свою сестру. У него этап такой — когда хочется, чтобы никого не было, кроме матери.

До терапии у меня не было чувств. Три года назад я завела блог и начала рассказывать свою историю. Это было частью терапии, мне было важно все это выгружать. Люди в комментариях писали, как это ужасно, сочувствовали. А я думала: а мне нормально, я с этим справилась. Мне было не больно. Когда люди реагировали, проявляли чувства, я как будто подглядывала — что это там люди чувствуют, что ж в моей истории такого болезненного. Кажется, если бы я сейчас завела блог, я бы не смогла написать то же самое.

Сейчас я прохожу психоаналитическую терапию. Когда я рассказываю о прошлом, я чувствую себя уязвимой, мне больно. Во время интервью я могу расплакаться.

Раньше, когда я ничего не чувствовала, мне было легче, но я не была счастливее. Человек не может в таком состоянии познавать любовь. И все, что он делает, — это не из любви. Ничего не чувствовать легче, но до определенного момента — пока не накроет физическая болезнь или не придут какие-то осознания. Когда мне становится очень больно, я иногда до сих пор задаю себе вопрос: «Нахрена мне нужна была ваша терапия?! Нормально себе жила». Я на своих нарциссических качествах действительно очень хорошо социально росла. Но это иллюзия, конечно.

Мать и сын

Я осознала, что прожила страшное детство, приняла свое бессилие что-то в нем изменить. Да, родители, бабки и дедки дали гнилой фундамент, на нем хороший дом не построишь, и можно их в этом бесконечно обвинять — а можно вернуть ответственность за свою жизнь себе.

Примерно тогда же, когда пошла в терапию, я решила найти мать. Я не собиралась ее лечить от алкоголизма, спасать. Я хотела ее потрогать. Я как будто перестала отрицать свою принадлежность к своей семье — я такая же, как они. Это мой род, моя мать, которая меня родила и дала мне то, что могла.

Когда я узнала, что она умерла, было много чувств. С одной стороны, была поставлена точка. Теперь я точно знаю, где она, точно знаю, что она не замерзает где-то там бухая на остановке. Это было чувство освобождения. А еще я плакала, потому что какая-никакая, но это мама. Любому ребенку хочется маму.

Со старшим сыном я продолжаю общаться. Он с 17 лет живет в Польше, занимается спортом. Я от него отстала, происходит хороший сепарационный процесс. У нас было много разговоров о его детстве, я извинялась за свои ошибки. Он тоже пошел в терапию, потому что ему было плохо, у него были панические атаки. У нас с ним хорошие отношения. Думаю, его злость на меня выходит в терапии.

Я учусь на психоаналитика и продолжаю оставаться в терапии, а с учетом выбранном профессии, в терапии я навсегда. Я могу жить, находиться в счастливом моменте, уже нет качелей — когда в один день ты счастлива до боли в груди, а на следующий наступает интоксикация, как у алкоголика. Сейчас я счастливый человек, я это чувствую.