Оплакивать детей, которые подросли, — это нормально

Я иду покупать нам с мужем билеты в кино, потому что когда у вас маленький ребенок, вам порой так хочется куда-то выбраться только вдвоем. Погода сносная, для кого-то, может, даже хорошая, я же жалею, что все-таки надела пальто, жарковато, хоть и пасмурно. И тут ход моих мыслей останавливает мальчик. Лет, не знаю, восьми, что ли. Он едет на трюковом самокате и старается взять каждый бордюр, каждый переход между плитами (город гористый, дорога под наклоном) с видом победителя. На ногах у него вансы, рюкзак тоже модный какой-то, наверное, из экстрим-шопа. Белобрысый, очень сосредоточенный на дороге и очень довольный собой. Проезжает мимо меня, а я столбенею и, кажется, даже превращаюсь в соляной столп. И плачу. Прямо посреди улицы плачу, ведь я потеряла такого же мальчика. Нет, он жив, с ним все в порядке, просто ему 16, у него 45-й размер ноги, и все свое свободное от экзаменов и репетиторов время он тратит на репетиции своего гараж-бэнда, который называется CND (Цианид, напоминаю, лет — 16. У предыдущей группы было название вообще Misty Maze — туманный лабиринт) и его исполненной великолепия девушкой, похожей одновременно на Лану дель Рэй и на Фрэнсис Бин Кобейн (дочку Курта). Кстати, сам сын тоже на Кобейна смахивает, так что мерч группы Nirvana в этой паре в чести. Жалуюсь я или хвастаюсь, спросит читатель, и будет прав в обоих случаях, но сейчас не об этом. А о том, что я стою реву посреди довольно оживленной улицы понедельничным утром.

Почему? Потому что с тех пор, как он в момент пубертата внезапно из неловкого и милого, как щенок лабрадора, подростка, вымахал так, будто съел что-то с надписью «Съешь меня» в Зазеркалье, у меня почти постоянно ноет под ложечкой — я потеряла своего ребенка. Того самого, который щенок. У меня перманентное поисковое поведение. Иногда я просто не осознаю что именно ищу — так, проверить в поясной сумке: телефон, кошелек, ключи от дома, гигиеничку для губ, солнечные очки... вроде все на месте, а смутное чувство, что нечто важное упущено, все равно не проходит. И это чувство я регулярно отношу к психотерапевтке, заедаю антидепрессантами и едой в бессмысленных подчас количествах, и только перед сном, закрыв глаза и увидев его во всех его возрастах, которых уже больше никогда не будет, я позволяю себе заплакать. Из него вырос огроменный красивущий дяденька, играющий на барабанах и басу, сменивший детский самокат на трюковой велосипед, а меня — на свою девушку, которая в Блоге уже взяла себе мою фамилию. А тот-то, который таскает трояки из школы и постоянно теряет сменку, физкультурную форму и нарукавники для уроков технологии — это-то все, тю-тю. Проворонила, мать-кукушка.

Как будто бы я его потеряла — как героиня Анжелины Джоли в жутком фильме «Подмена», или потеряла окончательно.

И в этом целое море невыплаканных слез от моей необъятной материнской вины — я много лежала в больницах, у меня, как недавно выяснилось, было биполярное расстройство и немало тяжелых депрессивных эпизодов, и мне понадобится еще какое-то количество времени и часов психотерапии, чтобы обезвредить это бомбу с часовым механизмом — проводок за проводком.

У нас подрастает второй сын, и, вероятно, он тоже будет кататься на самокате, а потом и на велосипеде — и оба будут трюковыми. И будут реплики модных брендов и постоянное нытье, что нужно купить оригинал. Но один сын не заменяет другого. Второй — конечно же, не реплика, а тоже оригинал, и по нему, вероятно, я буду страдать потом точно так же.

В прекрасном фильме About time, который в нашем прокате перевели отталкивающим образом — как «Бойфренд из будущего», есть эпизод, в котором герой Донала Глиссона (если не смотрели и боитесь спойлеров, пропустите этот абзац) путешествует во времени, чтобы усовершенствовать свои взаимоотношения с возлюбленной, и в какой-то момент одно из «усовершенствований» приводит к тому, что, вернувшись обратно, он обнаруживает себя с женой по-прежнему растящими ребенка, но... другого. Тоже генетически их, тоже безмерно любимого (женой), но незнакомого ему. Казалось бы, какая разница, какого ребенка растить, если он уже есть и привязан к вам обоим, но герой понимает, что натворил нечто ужасное. Он отправляется в будущее, чтобы не исправлять того, что исправил до этого, ведь это повлияло каким-то образом на то, какой именно из сперматозоидов достиг цели в тот продуктивный раз.

Ни один ребенок в мире, пусть даже самый совершенный, не заменит нам именно этого конкретного нашего ребенка, которого мы любим любым, с которым есть долгая и подчас трудная совместная история.

Я воспринимаю эти свои «приступы» как «работу горевания» — некий психотерапевтический процесс отплакивания тех вариантов моего не единственного, но неповторимого сына, которые теперь доступны мне разве что в виде фото/видео, да записей еще в ЖЖ и уже в Фб про его детство. Есть еще память, но память — хитрая штука, она склонна предлагать индуцированные воспоминания, накладывая воспоминания об одном ребенке на воспоминания о другом. Тот, что посвежее, как бы съедает место на облаке. Это и другие элементы Black mirror — то, что препятствует уверенности, что ты правда помнишь детство своего ребенка.

Я вижу теперешнего Тима не как подросшего прежнего, а как совсем другого человека. А где этот прежний — я понятия не имею, его будто инопланетяне похитили.

Когда родился Лео, Тим был еще ребенком — 12 лет. Теперь он выглядит как юноша. С тем маленьким блондином не имеет практически ничего общего, даже глаза стали зелеными вместо синих, а волосы русыми с градиентом, он с ними как Принц Charming.

Нет ничего — ни детского голоса, ни гладких подмышек, ни безусого надгубья. Повадки и пристрастия тоже совершенно поменялись. В 14 он выглядел на 16 минимум, в 16 — уже на все 20. Мне все в нем более-менее нравится, с поправкой на пубертат. И я его, разумеется, очень люблю и всегда буду. Но блин, а мальчик-то мой где? Вот этот, беловолосый, синеглазый, нежный, который любил спать в обнимку и которому я по вечерам читала «Питера Пена» вслух? Куда делся и как найти? Ужасно по нему скучаю.

Говорят, что первые дети учат нас быть хорошими родителями последующим. В моем случае это так. Каждый ребенок будто снимает какой-то новый слой, помогая продвинуться к сердцевине — к моей настоящести. Тим научил меня, что даже если кажется, что сил нет совсем, они все равно где-то глубоко внутри есть, и эмпатия достает их и преумножает. Он научил меня навыку среди моря моей инфантильности находить островок взрослости и действовать оттуда. Научил отвечать за кого-то. Научил, что даже если со мной в детстве обращались не самым желанным образом, мне необязательно следовать этому сценарию и закон «раненный ранит» не абсолютен. Он научил меня, как быть в близких отношениях, из которых нельзя выйти — до этого у меня не было такого опыта.

А Лео научил меня останавливаться в моменте и не стремиться променять настоящий момент на что-то другое. Научил расслабляться в том, что есть и наслаждаться этой медленностью. Научил лучше чувствовать ребенка, улавливать его потребности и быть ответом на его запросы. Думаю, что мои последующие дети, если они у меня будут, получат куда более хорошую мать.

В последние дни, стоит мне закрыть глаза, ко мне приходит нестерпимое желание обнять маленького Тимофея. Или хотя бы — вспомнить. И я лежу, не в силах уснуть и не в силах удержать концентрацию на отчетливом образе: по фото я помню, как он выглядел, но как он смеялся, какие у него были лишь одному ему свойственные ужимки, гримасы, жесты — это все вытеснено сейчас Леоном, вместо образов Тима мозг подсовывает не то — будто сверху перезаписывает.

И у меня поднимается тревога, граничащая с паникой: волк унес зайчат, все пропало, маленький Тим в опасности. Будто бы он потерялся, беззащитный и нуждающийся во мне, в складках моей памяти. Будто дрожит и зовет, а я не понимаю, где искать, как найти.

И я начинаю плакать и плачу, пока не усну.

Моего мальчика больше нет, я не могу найти его нигде. И не увижу его больше. Никогда. Никогда.