«Лучший способ адаптироваться — дружба»: как проект «Дикие прогулки» помогает детям не потерять себя в новой стране

Настя Рябцева жила в Петербурге, сотрудничала с благотворительными фондами («Простые вещи», «Теплый дом»), занималась социальной журналистикой. Несколько месяцев назад Настя с семьей переехала в Израиль и придумала тут с единомышленниками проект для подростков «Дикие прогулки», который помогает сотням детей из России и Украины найти свое место в новой стране и познакомиться друг с другом.

Мы поговорили с Настей о ее личном опыте адаптации к новой реальности и о том, чем можно помочь себе и детям.

Давай начнем с устоявшихся стереотипов об адаптации детей в новой среде. Вот все говорят, что дети адаптируются в новых условиях легче взрослых. Это правда?

Сначала расскажу про свой опыт. У меня двое детей: старшему шесть, а младшей — три. При переезде у нас была куча привилегий: например, было время, чтобы подготовиться к отъезду — мы уехали за несколько месяцев до начала войны. А еще у нас в Израиле живут бабушка с дедушкой, и старший ребенок уже бывал в этой стране. Когда он пошел в садик здесь, в Израиле, ему было пять лет.

Сначала мы думали: «Как легко адаптировался наш ребенок!» А через четыре месяца у него начались нервные тики и жуткие истерики. И в этот момент я поняла, что на самом деле — это очень тяжелый опыт. Просто, может быть, он не сразу проявляется.

Еще у меня есть огромное количество друзей, которые переезжали в другую страну в детстве или в подростковом возрасте. И на самом деле многие говорят, что это был самый сложный опыт в их жизни.

Я думаю, мы, взрослые, уверены, что детям будет легко адаптироваться, потому что взрослые в принципе не очень серьезно воспринимают детей.

Это глобальная проблема: мы к детям относимся с некоторым снисхождением, и поэтому их проблемы воспринимаем так же. Отчасти потому, что это очень больно — начать вспоминать себя в том возрасте. Вот я представляю себе, например, своего пятилетнего ребенка. Он приходит в сад, в котором ничего не понимает. Это же такое тотальное одиночество. Ты ничего не понимаешь, и тебе надо каким-то непонятным интуитивным образом выстроить отношения, усвоить новые правила. Опыт вот этой встречи с одиночеством и непониманием того, как устроен мир — мне кажется, он очень тяжелый, горький. Это же, в общем, встреча с экзистенциальным.

Недавно у меня был очень крутой разговор на эту тему с одним подростком. Он говорит: «Мне очень часто кажется, что всем что-то объяснили, а мне нет. Как будто все что-то знают, а я — нет». Вот этот опыт эмиграции, погружения в другой язык — это острое понимание того, что все что-то понимают, а я нет. Я исключен из этого социума понимающих.

Интересное по теме

Переезд с ребенком: подборка полезных материалов

Но есть же родители, которые рассказывают, как их ребенок чуть ли не с первого дня сам бежит в детский сад или школу, как ему все нравится в новой стране.

Мне кажется, все люди разные. Вот я, например, оказалась человеком, который в каких-то вещах легко адаптируется. Например, моя подруга, эмигрировав, уже год находится в депрессии, а я нет. Есть исключения среди детей и взрослых, есть те, кому это дается легче.

Наверное, истории о том, что приехал — и почти сразу адаптировался, бывают. Но мы не знаем сотен других историй о том, как человек не выходит из дома и плачет каждый день, потому что ему плохо.

Ну, вот наша младшая дочь, например, действительно очень любит свой садик. Но я все-таки чувствую, что у детей это какая-то отложенная история. И когда родители 15 сентября пишут, что их ребенок пошел в садик первого сентября и у него все отлично, то это как бы не очень цельная картинка. Моя дочь, например, стала очень тревожно спать. И мне кажется, это все равно про какую-то усталость, которая копится.

Корректно ли в этом случае сравнить эмиграцию с болезнью, которую нужно пережить, дать себе время для выздоровления?

Эмиграцию корректно сравнивать с декретом. Потому что ты как бы реально в декрете: даже если ты пытаешься работать, ты все равно находишься в вакууме и в каком-то одиночестве. Даже если у тебя кто-то есть в этой стране, ты в какой-то момент понимаешь, что у тебя или нет сил никуда выйти, или тебе некуда идти.

Эмиграция — это опыт инициации. Как рождение детей, как замужество.

Или вот я очень хорошо помню период, когда заканчивается университет и надо пойти работать. И вдруг — огромная разница! Пока ты учишься в университете, ты можешь в любой день прогулять, проспать, твоя ответственность очень размазана. А тут вдруг ты оказываешься во взрослом мире, в котором вообще уже нельзя сделать шаг влево или вправо — вся ответственность полностью на тебе.

Еще одно популярное мнение — детей не надо как-то специально адаптировать, достаточно просто погрузить их в среду, и они постепенно к ней привыкнут, как-то сами выплывут. Согласна?

Да, наверняка выплывут. Вопрос в том, какую цену мы за это заплатим. Мне кажется, классно подходить к каждому ребенку индивидуально, не воспринимать детей как какого-то коллективного, абстрактного ребенка.

Есть ситуации, когда дети полностью уходят в отказ и вообще долго находятся в этом состоянии. Я знаю ситуации, когда ребенок шел в сад, в котором не было ни одного русскоговорящего человека, и при этом ему было классно и хорошо. И знаю при этом ситуации, когда ребенок шел в сад, где была куча русскоязычных людей, но при этом ему от этого не становилось легче. Мне кажется, это отнюдь не только не про язык. Это в основном про поддержку взрослых.

Интересное по теме

Встать у опоры, пойти и заговорить: чем эмиграция похожа на декрет

Что делать, если у взрослого нет сил каким-то специальным образом адаптировать ребенка?

Все зависит от того, что мы понимаем под фразой «адаптировать ребенка». В какой то момент мы с моим ребенком — как раз у него начались вот эти все нервные тики — попали в студию анимации в центре Иерусалима. И вдруг мой тревожный ребенок в кризис эмиграции там снова стал живым, веселым и абсолютно расслабленным. Студия оказалась таким островком безопасности, чем-то очень знакомым, где он знает правила, а если не знает — может переспросить на русском, и ему объясняют.

Задача родителей — не столько в том, чтобы как-то специально сесть рядом с ребенком и каким-то особым образом его адаптировать. Она в том, чтобы найти вот эти островки того, что поддается контролю. Ведь эмиграция — это как раз его потеря.

Еще важны для нас были поездки к бабушке и дедушке в гости. Он бывал у них и до переезда, их их дом для него — до сих пор самое спокойное и домашнее место. Понятно, что у нашей семьи — привилегия, не у всех есть родственники в новой стране. Каждому родителю приходится искать свое место, где ребенок будет ощущать себя в безопасности и чувствовать, что он что-то контролирует.

Для взрослых это тоже работает. Когда я начала унывать месяц на третий — меня прям накрыло — я ходила по улицам с такими пустыми глазами и не понимала вообще, куда мне идти. И я нашла поддержку в двух вещах. Во-первых, я начала писать: просто каждый день садилась и писала. И эта история меня ужасно поддержала — я в итоге даже написала книжку целую. А вторая вещь — еще в Петербурге я занималась лепкой, и тут нашла для себя кружок керамики. Выкроила на него деньги из скромного семейного бюджета, потому что решила, что это того стоит. И вот раз в неделю я уходила на два часа, лепила какие-то чашечки и понимала, что вот оно — мое пространство. Я буквально жила от среды до среды. И вот эти чашечки меня прошлой зимой просто невероятно поддержали.

Это смешно, но меня еще ужасно поддерживали поездки на рынок. Я завела себе тележку на колесиках, как у израильтян, и раз в неделю ездила на иерусалимский рынок. То есть меня поддерживали практики, которые помогали мне почувствовать себя неожиданно местной. Идя с тележкой по рынку, я вдруг чувствовала себя привязанной к этому месту, становилась его частью.

Как быть взрослому, который не справляется, но должен отвечать за детей перманентно?

Слушай, ну это все та же история про чашечки. Во-первых, можно найти других взрослых, у которых есть ресурс. Найти ребенку классный кружок, в котором классно, даже если у мамы с папой нет сил — а их реально нет. Эмиграция отнимает силы. Важно создать среду, потому что ребенок начинает жить здесь, когда у него образуется эта среда.

Даже если у тебя дома все прекрасно, но ты видишь только маму с папой, то все равно не чувствуешь жизни — у тебя нет города, мест, твоих любимых ежедневных маршрутов.

Надо искать каких-то других взрослых, кооперироваться с ними, или, если совсем нет сил, раз в неделю приходить к кому-то в гости, садиться на диван и говорить: «Я больше не могу».

Важно поддерживать себя, потому что когда ты приезжаешь, кажется, что денег нет, времени — ничего нет и ничего для себя делать не получается. Но как будто бы стоит заставлять себя делать хоть что-то. Я, например, недавно поняла, что уже год не покупала себе носки и хожу дырявых.

Есть какие-то вещи, которые ты в своем нормальном мире делаешь быстро и легко, для тебя это вещь, вписанная в реальность. А тут я даже не знаю, где искать носки. И вот я надела те, что были, пошла — и хорошо. Забота о себе летит куда-то в первую очередь. Я, например, не знаю, где в Израиле можно подстричься, поэтому хожу с кривой челкой.

Интересное по теме

5 неприятных открытий, которые ждут вас после переезда в другую страну: личный опыт, советы и немного отчаяния

Ну это все важно, конечно, но мы понимаем, что не всегда получается себя «просто заставить»…

Ты вот сказала чуть раньше про эмиграцию как болезнь — и сейчас я подумала, что, наверное, действительно есть какое-то сходство. Ну, например, когда человек реабилитируется после онкологии.

У меня есть прекрасная знакомая. И вдруг она заболела, ей пришлось на несколько лет выпасть из привычной жизни. И вот она в ремиссии начинает себя мучить: вроде как она ничего не делает, ей не хватает сил и так далее. Но по факту организм этого человека восстанавливается после смертельной болезни.

Мне кажется, что эмиграция действительно занимает очень много сил, и в этот момент можно немного от себя отстать. Я вот с тобой разговариваю и понимаю, хоть мне кажется, будто я уже научилась тут жить, по факту — нет. По факту — у меня три дня посуда стоит в раковине.

Мы еще из этой вот этой постсоветской реальности, в которой нужно постоянно достигать. Если нам больше 30, то мы, вероятно, уже чего-то добились, у нас там такие портфолио, связи, вот это все. И тут ты приезжаешь и такой — окей, я буду зарабатывать деньги тем, что я пойду нянчить детей и иногда убирать квартиры. Это такой дауншифтинг, и нужно понять, что теперь достигать пока что нечего. Нужно этот опыт как-то пережить. Важно научиться получать радость от маленьких вещей. Да, сегодня ты вообще ничего не сделал, но ты посмотрел, как улитка ползет по листу. Тоже неплохо.

А как подростки, с которыми ты здесь взаимодействуешь, находят для себя эти островки безопасности? Кстати, как ты называешь этих подростков?

Я называю их «ребятки». Со словами прям проблема: они не друзья, очевидно, не подопечные. И слово подростки мне не нравится. Как будто в людях важен только возраст?

Ну хорошо. Как справляются ребятки, какие способы адаптации находят здесь для себя?

Для подростка лучший способ адаптироваться — это, конечно, дружба. Мне кажется, подросток — это такой человек, для которого сверстники в какой-то момент становятся важнее, чем родители. А эмиграция такая экстренная — это как будто тебя берут, как чемоданчик, и отвозят куда-то, от всего, что было тебе важно. Это жестко.

Подростку важно создание среды без родителей — которая как бы твоя собственная, потому что очень нужна какая-то самостоятельность, какие-то сферы влияния вообще. То есть когда тебя перевозят, ты становишься опять таким «хвостиком мамочки», потому что у тебя ничего нет, ты ничего не понимаешь.

Отсюда, конечно, вытекает вопрос про твой проект «Дикие прогулки». Расскажи про него?

Слушай, когда-то я работала в фонде, который помогал семьям с риском изъятия детей. Это фонд «Теплый дом», он находится в Петербурге. Когда была хорошая погода, мы с ребятами оттуда шли гулять. И это было здорово, мы придумали такой формат воображаемых экскурсий: мы шли, и каждый из нас мог вести другого, придумывая какие-то городские легенды, которых не существует. Ну, например, что вот эта дверь на самом деле — это не просто электрический щиток, а домик для какого-нибудь гнома, и это была прям суперистория. Потом случился коронавирус.

И есть такие ребята в Петербурге, — их зовут Маша Сидоренко, Рома Александров и Оля Пашко — они сделали проект «Все дела». Они придумали, что раз нельзя собираться в помещениях, можно с ребятами встречаться на улицах и делать там всякие классные вещи. И я тогда страшно ими вдохновилась.

Потом я уехала в Иерусалим, а потом — грянула война. Хотелось что-то делать, но было непонятно, что. Что я могу со своими двумя маленькими детьми, сидя в Израиле? И тут я подумала, что ужасно люблю Иерусалим. И что мне классно общаться с подростками. И что сейчас сюда приедет очень много ребят, у которых нет никакого маршрута, кроме маршрута дом-магазин-школа. Здорово было бы показать им город. Я предложила это своей подруге Насте, и мы написали пост в Фейсбуке*.

На первую встречу пришли два человека. На вторую — пятеро. Было страшно, что никто не придет. А сейчас у нас около 150 подростков, которые в трех городах и онлайн довольно регулярно ходят на эти встречи. И еще есть какое-то количество подростков, которые просто онлайн общаются.

На каком языке разговаривают подростки внутри проекта?

На русском. Сейчас наших прогулках 90 процентов детей из России, при этом десять процентов — все-таки из Украины. И сейчас мы собираемся запустить группы на украинском языке. Ребяткам из Украины нужно свое безопасное пространство. Это нормально сейчас, что многие из них не готовы ко встрече с российскими детьми. При этом все разные. И в нашем сообществе есть мальчишка, который проснулся под взрывы 24 февраля. А его, например, вообще не смущает, что вокруг него – ребятки из России. И он такой не один. И это очень, очень для нас ценно. Что даже сейчас как чудо, вопреки всему, случается дружба. Потому что дети точно не несут никакой ответственности за эту войну. И им потом вместе в этом мире жить и его как-то склеивать.