«Когда акушерка замечает, я уже знаю — у меня не останавливается кровь»: история родов, которые могли закончиться трагедией

«Я умру». Ни отрицания, ни торга.

«Я умру. Это все не имеет смысла». Люди в халатах приходят и уходят с серьезными лицами. Сидят возле меня и ждут.

«Скажите что-то хорошее», — прошу я врача. Он говорит что-то о погоде за окном. А я-то хотела услышать что-то хорошее о себе.

Все началось с агонии. Бесконечной окситоциновой агонии. Занятно, сколько страданий несет синтетический гормон счастья.

«Если я попаду в ад, чертям будет сложно меня удивить», — вот и все, о чем я могу думать.

«Вам когда бы больше хотелось родить — 16-го или 17-го», — шутит медсестра, когда часы увязли где-то в районе десяти вечера. «Мне все равно, только бы побыстрее», — сквозь стон отвечаю я.

«Тужься! Тужься!» — кричат акушерки в голливудских фильмах. «Какай-какай», — говорит мне акушерка.

В 00:20 все заканчивается. У меня на животе оказывается что-то влажное и теплое. Я не испытываю облегчения — только недоумение, что все закончилось. Должно быть что-то еще — я это чувствую.

А пока я жду, когда на меня накатит волна любви и счастья, но ощущаю только опустошение.

И одна мысль: «Какая она тепленькая!» — словно удивление. Тепленькую уносят на «обработку». Выходит плацента. Врачи радуются, что все закончилось, а я жду…

Когда акушерка замечает, я уже знаю — у меня не останавливается кровь.

Все начинают суетиться — на меня кладут лед, мне что-то зашивают, я вслушиваюсь, как на фоне плачет Тепленькая. Все ждут и ждут, но ничего не происходит и Тепленькую хотят унести. Я прошу показать мне ее еще раз — все пытаюсь найти в себе эту любовь, которую ощущала еще несколько часов назад. «На, поцелуй», — говорят мне, и я неловко целую, так ничего и не понимая.

Время тянется и бежит. Я пытаюсь что-то вспомнить с тех часов, но ощущаю только вязкость бытия.

Я чувствую себя лучше, кровь останавливается. Я понимаю, что надо позвонить мужу.

Окажется, что я позвонила в два часа ночи. Я и не заметила, как прошло два часа. Кровь снова идет. Ко мне подключают капельницу. Одну, вторую, третью. Я постоянно хочу пить, меня поят из бутылки, это ужасно неудобно.

А потом я чувствую, что хочу заснуть — нет ничего проще, чем закрыть глаза. И так хочется это сделать. Я знаю, что я умру. Но я не собираюсь делать это так просто. Я думаю о муже. О том, как несправедливо будет оставить его одного. Я думаю о Тепленькой. О том, что ей нужна мама. И я считаю квадраты на потолке, только чтобы не закрывать глаза.

На сгибах локтей заканчивается место, и катетер ведет в ладонь. В меня вливают плазму, и держать глаза открытыми становится проще. Еще плазму. И еще — пакеты не успевают размораживаться, их растирают вручную.

Кому-то звонят, кто-то едет, вокруг меня кучи людей, вокруг меня никого. Я периодически прошу позвонить мужу — разве не ради таких ситуаций я писала его номер в документах на поступление?

Приезжает главный акушер-гинеколог, объясняет мне, что нужно делать операцию.

«Это опасно?» — глупо спрашиваю я. «Опасно ничего не делать», — отвечает он.

Мне подсовывают какие-то согласия, как будто своей ослабленной и утыканной рукой я могу вывести что-то похожее на подпись.

Меня увозят. Я прошу позвонить мужу. «Сама позвонишь», — отвечают мне и вводят наркоз. Я так боюсь не проснуться.

В этот день я подарила жизнь и победила смерть.