Отрывок из книги о временах перестройки глазами подростков и их родителей

Дебютная книга Марии Даниловой «Аня здесь и там» имела огромный успех у критиков, получила профессиональное признание в виде премий, а также одобрение у читателей.

Автор Мария — писательница и журналистка, которая сейчас живет в Вашингтоне. В ее книгах личная история переплетается с историей страны и личностные изменения, которые так или иначе переживает любой человек, а особенно подросток, сопряжены с глобальными переменами в мироустройстве целого поколения.

Новый роман «Двадцать шестой» как машина времени переносит нас на 30-40 лет назад, во времена перестройки. Когда вдруг стало можно, в магазинах километровые очереди, народ митингует, создаются кооперативы, фирмы, как грибы вырастают ларьки и финансовые пирамиды. Когда старый мир рушится и его обломки растаскивают во все стороны, а люди как-то все-таки живут. И выстраивают свой быт в новых реалиях.

«Двадцать шестой» | Мария Данилова | Иллюстрации: Кузьмина Н.

Роман рассказывает о жизни пятерых детей из простых семей. Они живут на юго-западе Москвы, ходят в школу, на кружки, читают, гуляют, влюбляются — в общем, все то, что и положено делать подросткам. А их родители — научные сотрудники, инженеры, филолог, номенклатурный работник и участковый педиатр — учатся жить в новых условиях во «времени перемен».

Публикуем отрывок из книги, главу «Аллерго».

Глава «Аллерго»

Ссутулившись, Гриша замер перед ненавистной дверью. Давай, Гриша, давай, сколько уже можно тут стоять. Соберись с духом, дерни вниз ручку и во-иди, твердил он себе, перед смертью не надышишься — любимое бабушкино выражение, можно сказать, профессиональное. Но все никак не мог себя заставить, оттягивал. Ну еще один вдох, ну еще.

Из-за двери, обитой коричневым дерматином, раздавались звуки пыток — там мучили такую же, как Гриша, несчастную, ни в чем не повинную Лену, полненькую второклашку, которая вечно выходила из кабинета музыки с заплаканными глазами. Судя по тому, как голосила Овсянка и как тихо, почти беззвучно, на последнем издыхании играла несчастная, дело близилось к концу.

— Локти держи! — доносилось из-за двери.

Ком подступил к горлу, так жалко было Лену, но потом Гриша спохватился, что страдалица-то свое уже почти все отстрадала, и совсем скоро, хоть и помятая и израненная, но выйдет на свободу, а ему, Грише, мучения только предстоят.

Он занес руку над дверной ручкой, сделал пару шагов назад, будто еще раздумывал, а не убежать ли, постоял так несколько секунд. Наконец, сделав глубокий вдох, он все-таки потянул на себя дверь.

— Главное перетерпеть, — сказал он себе, — главное перетерпеть.

Как у пса Моцарта было мало шансов получить другое имя, так и у Гриши с самого рождения не было шансов пройти мимо музыкальной школы, проехать это ни с чем не сравнимое счастье, эту усладу советского детства.

— Твой дедушка сидел вот здесь, за этим фортепиано, и как он играл, как играл! — говорила бабушка, указательным пальцем стряхивая пепел с сигареты в пепельницу из толстого хрусталя.

— Я всегда знала, что ты пойдешь по его стопам.

И вот уже третий год кряду несчастный Гриша шел по стопам никогда не виденного им покойного деда: сначала до автобусной остановки, потом полчаса трясся на сорок первом, а потом еще десять минут брел до четырехэтажного здания из красного кирпича, в котором располагалась его дэ-эм-ша.

На самом деле практически через дорогу от дома находилась районная музыкалка, но эта школа, как выразилась бабушка, была рабоче-крестьянская, брали туда кого ни попадя, и Грише, Боренькиному внуку, там, конечно же, было не место. Поэтому летом перед первым классом его потащили на прослушивание в специализированную музыкальную школу с углубленным изучением чего-то там. О ней даже в «Вечерке» писали, что эта школа является главным очагом культуры не то что района, а всего Юго-Западного округа столицы.

Бабушка, заслуженный врач, лор высшей категории, знала в районе все ходы и выходы, благо от болезней уха-горла-носа не был застрахован никто — ни мясник Миша Батон, ни продавщица Ле-ночка из «Тысячи мелочей», ни парикмахерша Роза, которая маму принимала без записи, а к бабушке вообще приезжала домой — но тут все сложилось особенно удачно. Просидев сорок минут на телефоне со своей красной записной книжкой, бабушка выяснила, что директором в музыкальной школе работает не кто-нибудь, а ее давняя пациентка, страдающая к тому же рецидивирующим гайморитом, и вопрос был решен — вот свезло так свезло Грише.

На прослушивании Гриша кое-как простукал потными ладошками ритм вслед за экзаменаторшей, еле слышно пропел песенку про крейсер «Аврору», которая «в час, когда утро встает над Невой», и, не попав в половину нот сыгранной ему короткой мелодии, был со скрипом, но зачислен на отделение фортепиано.

И теперь два раза в неделю, по ненавистным вторникам и четвергам, он медленно поднимался по широкой школьной лестнице, волоча за собой мамину красную сумку с нотами, до дыр зачитанным томиком Дюма и помятыми во время тряски в автобусе бутербродами. Доплетясь наконец до третьего этажа, Гриша оказывался в светлом коридоре с высокими потолками и большими окнами, увешанном портретами музыкальных старцев.

Кабинет Овсянки находился в самом его конце, и, пока Гриша плелся по коридору под строгими взглядами гениев, у него еще оставалось время, чтобы провести рукой по ребрам батарей и застыть на несколько секунд у окна, где внизу счастливые, не обремененные музыкальным воспитанием дети катались на качелях и играли в вышибалы. Гриша старался оттянуть момент, когда Овсянка смерит его строгим взглядом и произнесет свое извечное:

— А что у нас, Гришенька, такой вид? Все держим траур по «Кукле»?