«Вы понимаете, что такое жить, если у вас трое очень маленьких детей с небольшой разницей в возрасте?»: история побега многодетной матери от упреков собственных родителей

В болгарской сети супермаркетов социальная реклама Детских деревень SOS. Да, оказывается, они тут тоже есть, в небольших населенных пунктах, и в них, кстати, живут в основном цыганские дети — самые уязвимые дети в балканских странах. Но реклама говорит о другом, про цыган там, конечно же, не упоминается. Она затрагивает каждого. «Вспомните, как Ваши родители заботятся о Вас! Помогите детям в трудной ситуации, пожертвуйте на кассе один лев!».

После этой рекламы я на какое-то время впадаю в ступор. Да, я пожертвовала один лев — это половина евро и примерная цена батона. Дело не в этом.

Я молодая мать троих детей с небольшой разницей в возрасте, и для меня остро важен вопрос родительской заботы. Я хочу научиться правильно заботиться о своих детях. Не кричать на них, не шлепать и не говорить в сердцах: «Ты что, дурак?». Я мечтаю, чтобы мои родители начали заботиться обо мне, безумно уставшей тридцатипятилетней тетке, сбежавшей в эмиграцию.

«Ты так устала, дорогая! Пойди отдохни, дорогая, а мы пока погуляем с твоими детишками. Ах, тебе надо работать? Ну твоя работа и твое развитие действительно очень важны, мы все равно погуляем с детишками и побудем пока на подхвате!», — примерно такого отношения я безнадежно жду уже давно.

Да, наверное, это инфантильно. Судя по всему, я никогда не дождусь большего, чем скандалы о том, что мои дети неправильно одеты или что я их недостаточно развиваю. Мои родители считают, что меня надо воспитывать, а помогать практическим образом они не хотят. Хотя (похвастаюсь) мои дети достаточно самостоятельны, чтобы, например, подогреть себе еду в свои восемь. И знают два языка в свои пять.

«Позвоните родителям», — кто не знает этот призыв из социальной рекламы. Я видела его несколько лет назад в московском метро. Тогда я еще не родила всех трех детей и вообще не понимала, о чем речь. Что, кому-то так трудно престарелым родителям позвонить, думала я. Особенно, если они в другом городе живут.

Теперь да, мне очень трудно им звонить. У меня повышается пульс и жутко быстро бьется сердце, когда я вижу от них смс. Я ужасно боюсь, что на меня сейчас обрушится шквал критики о том, что я плохая мать. Что мои дети, например, порвали именно ту советскую книжку братьев Гримм, за которую они когда-то героически сдавали макулатуру и стояли в очереди. Ну да, никто же не думает о том, что я не могу спокойно посидеть в туалете с закрытой дверью. Что, может, эта книжка — это цена за мою помытую голову или за готовый ужин. Что мне проще ее заклеить или купить новую, чем следить за сохранностью всех книжек и игрушек. Да, мне правда жаль, что так получилось. Но тренировать свою самооценку как родителей и воспитателей на мне нельзя.

Злым бабкам на улице плясать на моей материнской самооценке тоже нельзя. И я сама знаю, как надеть моим детям шапочку. И их мнение о том, как мне успокаивать на улице моих скандалящих детей (так бывает, конечно), мне не нужно. Да, я заметила, что у меня отвалилось колесо от коляски. И да, все мои. Уж точно не ваши. МОИ!

Когда я была волонтером в одной организации, которая помогала детям-сиротам, однажды мой коллега обратился к нашим подопечным: «Дети мои!» — «Мы не твои дети, мы дети государства», — тут же последовал ответ. Так вот, они не ваши дети, и даже не дети государства. Они МОИ дети.

Родина не мать. Родина — мачеха. Воспитатель в детском саду на свете всех милее, всех румяней и белее. Бабка на улице готова предложить мне отравленный гребень, чтобы доказать, что она куда уж лучше меня и вообще тридцать лет проработала в школе и все знает.

Мой дом — это не моя крепость, ведь если мой ребенок уже час орет от колик, мои соседи начинают стучать в потолок, и я боюсь каждого звонка, вдруг они вызовут опеку или полицию. Да, я даже сделала ради этого ремонт на мои декретные деньги. Нет, я социализированная и достаточно хорошая мать, но меня вот в детстве пугали, что если я буду орать, то отдадут в детский дом. Все эти страхи в стенах декрета и под громкий соседский стук тапком воспряли и никуда не уходят.

Опека так и не пришла. Зато мои родственники, те, кто, казалось бы, самые близкие люди, очень любили навязаться ко мне в гости и вместо того, чтобы дать мне возможность посидеть полчаса спокойно в туалете и почитать книги братьев Гримм, обрушивали на меня рассуждения о том, какой мой муж ужасный отец — сломал кукольный домик. (Он просто врезался случайно ногой в один из десятков кукольных домиков, которые сплошным слоем закрывали весь наш пол).

Наверное, я должна была развестись, внуков отдать им (они же лучше знают, что делать с детьми), а сама умереть — они всерьез рассматривали такой вариант, когда мне во время третьей беременности обнаружили доброкачественную опухоль. Никто вначале не знал, что она доброкачественная, только я и муж почему-то были в этом уверены. «Наташе нужно подлечиться, но куда деть детей», — так это звучало. То есть они понимали, что взять детей все-таки не могут, вот и воспитывали меня, чтобы я следила за мужем и братьями Гримм — пытались, видать, добиться хоть какой-то пользы от нас, никчемных. Но зачем эту пользу выбивали из меня бабушки на улице?

Так что я мечтаю лишь об одном — не звонить родителям, а посадить всех моих детей в машину и уехать за тридевять земель на вторую родину моего мужа — в Болгарию. Хочется пожить, понимаете! Не удовлетворять нужды государства, бабок на улицах, соседей, родителей. Не быть такими удобными им, а жить! Вот вы помните, что такое жить? Вы понимаете, что такое жить, если у вас трое очень маленьких детей с небольшой разницей в возрасте?

Мы уже были тут раньше в отпуске на море, у добрых родственников и в Софии, и знали, что жить здесь можно. Можно спокойно растить детей. Можно не умирать на работе и получать достаточно средств. Можно даже не делать ремонт. Можно писать родителям смс: «У нас все хорошо, мы пока не умерли». Они не поверили, что мы взрослые, ни после наших героических работ, ни после троих детей, ни после покупки машины, ни после ремонта. Они так и не начали нас уважать. Порванные Гримм и сломанный кукольный домик для них важнее всего — вот истинный показатель нашей ценности. Может, взрослость — это эмигрировать? Начать все с нуля? Иногда мне и вправду хочется умереть, но я же не могу. Нужно вытянуть это все до конца.

Мы и вправду сели в машину, побросали туда только самые необходимые кукольные домики и за три дня преодолели все семь гор и семь лесов. И приехали в страну гномов. Ну или хоббитов. Откуда эльфы отправляются в Валинор. И живем тут уже больше года.

И получается, что мать — это сыра земля. Не только потому, что она нас когда-нибудь упокоит, когда мы умрем, но и потому, что она дает силы. Не только периодически садиться в самолет и выполнять необходимые действия на Ородруине, но и жить. Жить и растить детей, когда иногда хочется умереть. Работать, чинить кукольные домики, заклеивать книжки, звонить родителям, жертвовать один лев на цыганских детей в Детских деревнях.

Трагедия же не только в том, что на выжженной земле невозможно построить новую культуру родительства, где у детей есть их родители, а не только государство, готовое их в любой момент предать с пенсиями. Не только в том, что нет практик этого родительства, оно не передается по наследству, наши родители не умеют быть крепкими, как скала, и гибкими, как глина. Для них важны они сами и кукольные домики, которых не было в их детстве. Проблема в том, что и я сама не умею быть матерью. Не могу. Я сама выжженная земля, а боль моя рвется наружу в виде гнева. Я как Ородруин.

Я не могу играть. Да-да, не могу. Я могу заниматься только чем-то полезным — для семьи, для детей. Я не знаю, как быть матерью. Я читала Ньюфелда и Петрановскую, но не видела своими глазами, что значит быть заботливой альфой. И поэтому я живу здесь, в Болгарии. Чтобы научиться этому. Я вижу, как ведут себя приморские южноевропейские родители со своими детьми.

Да, они действительно умеют заботиться. И не прекращают свою заботу и тогда, когда их дети сами способны зайти в супермаркет и купить там продукты. Некоторые родители так хороши, что дети хотят жить с ними до и после сорока лет. Ведь если человек смог стать родителем (крепким, как скала, и гибким, как глина), если он нашел в себе силы заботиться, если он и вправду альфа — он будет таким всегда. И его ребенок и в 40 лет все еще ребенок, и в 60. «Она — мой ребенок», — говорит болгарская бабушка моего мужа про свою дочь, его мать. Хотя моя свекровь, конечно же, вполне себе социализированный человек. Она достаточно многого добилась в жизни. Но эту неделю, когда она приезжает к матери, она ребенок. Ведь и ей нужно тепло. И она в чем-то уязвима.

Просто тепло. Не обязательно даже дать мне возможность посидеть в туалете или поработать — хотя болгарская бабушка мужа внезапно дает мне и это. А просто тепло. Хорошее уважительное отношение. Отсутствие этой постоянной трагедии из-за кукольного домика и братьев Гримм. Ей же даже ничего не нужно от нас. И авторитет не нужно свой на нас тренировать, и для наших детей быть лучше нас, и рваные книги ее даже не расстраивают, и от ремонта она отказывается. Ей просто надо иногда нас видеть (но не часто, а то в Болгарии бензин дорогой), а мы, по ее оценке, зарабатываем пока что еще меньше, чем нужно семье с тремя детьми. И каждый раз, когда мы приезжаем, она старается быть полезной — и еду готовит детям, и оставляет им подарочки в общем коридоре за входной дверью — как самый настоящий Дед Мороз, предварительно позвонив и потом исчезнув. И дает нам готовую еду в банках, и соленья-варенья, и помидоры, и картошку с огорода. И мы внезапно ощущаем себя богатыми. Детьми и родителями одновременно. Как и надо.