Крисси Тейген рассказала о послеродовой депрессии

Когда меня попросили написать эссе, я была полна решимости. Но каждый раз, когда я садилась за ноутбук, я понимала, что не знаю, о чем писать. На какие темы? Я быстро поняла, что я уже все всем рассказывала. Думаю, это обычное дело для людей, которые никогда не затыкаются. Я хроническая болтушка – с самого рождения. И я решила рассказать кое-что, чего я еще никогда никому не говорила. Во многом потому, что я и сама об этом только недавно узнала. Что это? Сейчас вы все узнаете.

Давайте начнем вот с чего: в глазах большинства людей – я самый счастливый человек в мире. У меня прекрасный муж – Джон и я вместе уже более десяти лет. Он видел все мои взлеты и падения. А я – видела его. Он видел меня с худшей стороны. Не уверена, что я когда-либо видела таким его. Он ровно такой же сострадающий, понимающий, терпеливый и любящий, каким кажется. И я это ненавижу. Ну ладно, не ненавижу. Но иногда это немного сводит с ума, особенно таких циничных людей, как я. Если бы услышала то, что сейчас сказала вам, от кого-нибудь другого, я бы вежливо извинилась и эпично закатила бы глаза.

Когда мы с Джоном только начали встречаться, я открыла в себе любовь к кулинарии. Как-то раз я пригласила его пригласила его в ресторан Daniel. Я пила «Маргариту» за 40 долларов, ела риет из лосося (такой модный паштет) и молилась, чтобы платеж по карте не отклонили. Поскольку я не могла позволить себе такие свидания на постоянной основе, я начала готовить дома – все чаще и чаще. Я начала с домашней версии того сама риета, потом зажарила целого лаврака, потом оссобуко, курицу-барбекю с острым перцем. Когда вышла моя первая кулинарная книга, я почувствовала гордость за проделанную работу. Примерно такое же чувство я испытала на шоу «Битва фонограм», когда мне удалось поработать с LL Cool J и понаблюдать за схватками Ченнинга Татума с Дженной Дуан и Бейонсе с, мать ее так, Полой Абдул. Моя работа, по сути, состоит в том, чтобы получать удовольствие от жизни всеми доступными человеку способами.И через год, в апреле, у нас с Джоном родилась дочь Луна. Каким-то образом она оказалась копией меня, копией Джона и самой собой одновременно. Она лучшая. Я ее обожаю.

У меня было все, что нужно для счастья. И тем не менее, большую часть прошлого года я чувствовала себя несчастной. И все вокруг, кроме меня самой, знали, что со мной: это была послеродовая депрессия. Как я могла чувствовать себя так плохо, когда все было так прекрасно? Мне было трудно с этим смириться, я не решалась даже говорить об этом, просто потому что это сразу бы превратилось в повод. Когда я была беременна, я видела, как мои случайные высказывания про ЭКО превращаются в заголовки про то, что я специально выбрала пол своего ребенка. И уже сейчас я представляю, что скажут после сделанного мною признания. Но это часть моей жизни, ровно как и многих других женщин. Было бы неправильно писать тут что-то еще. Так вот.

У меня была замечательная, энергичная беременность. Луна сидела внутри меня, как маленький Будда со скрещенными ножками, лицом к моей спине. Я никогда не видела ее лица во время УЗИ. Только ее задницу или ноги. Всякий раз, когда мы замечали ее нос, она тут же отворачивалась, оставляя меня в неведении. Джона, моя мама и моя сестра были со мной в родильном зале. Джон был диджеем. Луна выскочила из меня, когда звучала песня Superfly. Там такие слова: «Темная ночь, ярко светит луна». Я сразу же прижала ее к груди. И наконец увидела ее лицо. Я была счастлива. И измучена.

Когда Луна родилась, наш дом еще строился, так что мы арендовали другое жилье, а потом переехали в гостиницу. И я думала, что причиной моего стресса, отчужденности и печали было просто стечение обстоятельств. Помню, я думала: «Все наладится, когда у нас будет дом».

Я вернулась к работе над «Битвой фонограмм», когда Луне было четыре месяца. Создатели шоу относились ко мне очень внимательно. В моей гримерке оборудовали детскую, повесили везде наши семейные фотографии. Когда Луна находилась на съемочной площадке, уровень шума специально снижали. Выключали кондиционеры, чтобы она не мерзла. Аккуратно стучали в дверь. Устраивали мне перерывы на сцеживание. В общем, все было здорово – лучшая работа, к которой только можно вернуться.

Но я была не той, что прежде. Мне было больно вставать с постели, чтобы вовремя приехать на работу. У меня ныла спина. Мои плечи и даже мои запястья болели. Я потеряла аппетит. А вы знаете, как я люблю поесть. Я могла не есть по два дня. Единственное, что меня волновало, так это то, насколько резка и груба с людьми.

Я могла сидеть в гримерке, ждать, когда мне сделают прическу и макияж, как вдруг в комнату заходил кто-нибудь из команды и говорил: «Крисси, ты знаешь слова этой песни?» И у меня срывало крышу. Или: «Крисси, тебе нравятся эти кошачьи уши или лапки панды?» А я отвечала: «Мне все равно». Они уходили. А мои глаза наполнялись слезами, и я начинала плакать. Визажист вытирал мне слезы и давал мне несколько минут, чтобы прийти в себя.

Я не могла понять, что же делает меня такой несчастной. В какой-то момент я начала обвинять в этом свою работу, думая, что я просто выросла из роли, которую мне предлагают: «Может, я больше не чокнутая. Может, я просто должна быть мамой».

Когда мне не надо было ехать в студию, я не выходила из дома. Вообще. Даже носа на улицу не показывала. Люди приходили в гости, а я спрашивала их: «Почему вы промокли? Там что, дождь?» Откуда мне было знать, у меня наглухо были закрыты шторы. Я могла целый день пролежать на диване, но так и не найти в себе сил, чтобы подняться на второй этаж в спальню. Джон спал рядом со мной. Иногда по четыре ночи подряд. Я стала оставлять халаты и удобную одежду в кладовке, чтобы мне не нужно было подниматься наверх, когда Джон уходил на работу. Я часто плакала.

На улице меня можно было увидеть только в дни, когда я работала. Это означало, что мне не нужно было собирать волю в кулак, чтобы принять душ, потому что я и так уже это сделала. Когда на работу было не нужно, Джон знал, что мы никуда не пойдем. Не будет никаких свиданий, походов в магазин, ничего. У меня не было сил.

Раньше, когда я входила в помещение, я заявляла о своем присутствии: поднятая голова, плечи назад, широкая улыбка. Внезапно я стала человеком, плечи которого оказались под подбородком. Я складывала руки на животе и старалась стать максимально незаметной.

У меня болели кости. Нужно было идти в больницу, поскольку боль в спине была просто невероятной. Я чувствовал себя как в эпизоде «Анатомии страсти»: эти ребята скакали вокруг меня, задавая вопросы и перебирая диагнозы. Может быть, почечная инфекция? Никто не могу понять. Я ходила к ревматологам по поводу болей в запястьях. Была версия, что это ревматоидный артрит. Меня тошнило, поэтому я пошла к терапевту. Я спрашивала себя: может, я это все придумала, эта боль вообще реальна?

К декабрю я начала писать свою вторую поваренную книгу. Когда я работала над первой, я все время проводила на кухне. Я двигала посуду, все пробовала. Я переживала за каждый рецепт. Она вышла, когда потеря аппетита достигла апогея. Так что мысли о том, чтобы приготовить что-нибудь, вызывали у меня тошноту. И я все еще проводила время на диване.

Перед новогодними праздниками я пошла к семейному врачу на медосмотр. Джон сидел рядом. Я посмотрела на доктора, и на мои глаза навернулись слезы, потому что я устала от этой боли. От сна на диване. От того, что я плохо спала и все время просыпалась. От тошноты. От того, что срывалась на людей. От того, что перестала наслаждаться жизнью и встречаться с друзьями. От того, что у меня не было сил сходить с ребенком на прогулку. Врач достал книгу и начал перечислять симптомы. И я только и успевала отвечать «да, да, да». Диагноз: послеродовая депрессия и тревожность (именно она объясняла некоторые физиологические симптомы).

Я была выжита как лимон, но в то же время, счастлива, потому что это означало, что наконец можно встать на путь исцеления. Джон тоже был взволнован. Я начала принимать антидепрессанты, и они помогли. Я начала говорить с родными и друзьями – потому что они ждали объяснений, и единственный способ, который работает в такой ситуации – просто поговорить. С каждым разом говорить становилось легче и легче (честно говоря, мне не очень нравится говорить, что у меня была послеродовая депрессия. «Депрессия» страшное слово, оно пугает людей. Поэтому я просто говорю, что у меня была «послеродовая». Может быть, я должна это сказать. Может быть, после этого будет не так стигматизировано).

Я хотела написать открытое письмо друзьям и коллегам, чтобы объяснить, почему я была так несчастна. Психологическая боль от осознания того, что я подвела стольких людей, гораздо сильнее физической боли. Это тяжело, когда люди, которых ты уважаешь, лучшие в своем деле, видят тебя в трудные времена. Зная, что мне необязательно извиняться за то, что со мной было, я все-таки хотела извиниться. Потому что на съемочной площадке люди зависят от тебя. И все, что тебе нужно делать, Кристин, это надеть голову единорога и стрелять из денежной пушки. Редакторы переживают, что случилось с девушкой, с которой они заключили контракт на книгу. Все это дерьмо проносилось у меня в голове и заставляло чувствовать себя ужасно.

<…>

Раньше я никогда в жизни не слышала, чтобы человек говорил: «У меня была послеродовая депрессия. Я выросла в 90-е и всегда ассоциировала послеродовую депрессию со Сьюзен Смит (женщиной, которая отбывает пожизненное заключение за убийство двух своих сыновей; ее адвокат заявлял, что у нее затяжная депрессия), с людьми, которые не любят своих детей и думают о том, как бы им навредить. У меня таких чувств не было. Я смотрела на Луну и поражалась. Так что я и подумать не могла, что у меня депрессия.

Кроме того, я не думала, что это может произойти со мной. У меня отличная жизнь. У меня есть необходимая помощь: Джон, мама (которая живет с нами), няня. Но послеродовая не выбирает и не делает различий. Я не могла это контролировать. И это одна из причин, по которой я так долго не решалась рассказать обо всем: жаловаться и говорить о том, что я страдаю, казалось мне эгоистичным, нечестным и странным. Порой я и сейчас так чувствую.

Я знаю, что могу показаться нытиком, которому все должны. Я понимаю, что у многих из тех, кто оказался в моей ситуации, нет поддержки, семьи или доступа к медицинскому обслуживанию. Я не могу представить, что у меня нет возможности пойти к врачам, которые мне нужны. Мне больно от того, что президент нашей страны хочет отобрать у женщин медицинское страхование. Я каждый день смотрю на людей и удивляюсь, как они со всем справляются. Я бесконечно уважаю матерей, особенно тех, кто пережил послеродовую депрессию.

Я рассказываю все это, чтобы люди знали: подобное может случиться с кем угодно, и вы не должны чувствовать за это стыд и ощущать себя в полном одиночестве. И я не хочу притворяться, что я знаю все о послеродовой депрессии, потому что это не так – у нее могут быть самые разные формы. И я знаю, что говорить о ней откровенно – лично для меня – это способ облегчить боль. Это и стало моим открытым письмом.

Я пишу это в феврале, и я уже совсем другой человек по сравнению с тем, кем я была в декабре. Я принимаю антидепрессанты около месяца. И еще я скоро начну ходить на терапию. Но давайте будем честны: терапия мне нужна была еще до рождения Луны!

<…>

Сейчас все еще бывают дни, когда я не выхожу из дома. Физически мне тоже не на все хватает энергии, но с этим сталкиваются все молодые мамы. Просто ползать с Луной – это уже большое достижение. Спине легче. Но руки все еще болят. Иногда болит желудок. Но я справляюсь.

Я благодарна людям, которые меня окружают. Джон меня очень поддерживал. Приносил лекарства и смотрел со мной ужасные реалити-шоу. Он не самый поехавший человек в мире, но он изо всех сил старается быть снисходительным к моему чувству юмора. <…> Я люблю Луну и Джона больше всех на свете, и мы надеемся, что когда-нибудь у нас еще будут дети. Послеродовая не изменила этого намерения.

Больше всего на свете я хочу, чтобы у меня хватало сил на Луну – чтобы бегать за ней по лестнице, играть с ней в чаепития. Чем старше, тем забавнее она становится. Ее глаза такие большие, и я хочу быть рядом с ней ради этих глаз. И я буду.

Фух, меня так бесило, что я скрывала все это от вас.

Целую, Крисси.