«Ты не можешь заставить Вселенную дать тебе ребенка»: Лина Данэм написала большое эссе о том, как ей пришлось отказаться от материнства

Двумя годами позже в декабрьском выпуске журнала Harper’s Bazaar вышло большое эссе Данэм под названием «Ложные роды» — о том, как она стала одержимой идеей завести ребенка, как ничего не вышло, и как она прошла тяжелый путь смирения с тем, что она никогда не будет биологической матерью.

На наш взгляд, главная ценность этого эссе — не столько в личном опыте и истории Данэм, сколько в ее взгляде на незаметную для многих сторону современного материнства: на женщин, которые проходят одну процедуру ЭКО за другой в попытках зачать ребенка, на женщин, которые объединяются, чтобы пережить потерю беременности, и на современное общество, которое внушает девочкам, что деторождение — их самая главная функция, но не говорит о том, что у кого-то ее может просто не быть.

Эссе получилось очень длинным и многогранным (если владеете английским, почитайте в оригинале), а мы перевели для вас некоторые его части.

Как только я лишилась возможности родить, я отправилась на поиски ребенка. В 31 год, спустя почти два десятилетия хронических болей, вызванных эндометриозом и его мало изученными последствиями, мне удалили матку, шейку матки и один из яичников. До этого момента материнство казалось мне не столько необходимым, сколько неизбежным, как процесс вырастания из джинсовых шортов. Но спустя несколько дней после операции я стала им одержима. Лежа на кровати и ухаживая за пятью маленькими отверстиями от лапароскопии на моем животе, я просматривала сайты об усыновлении так, словно это были сайты мебельных магазинов. Если уж я больше не в состоянии вырастить ребенка в своем животе, я хотя бы могу найти его где-то в другом месте, и как можно скорее. Но было несколько проблем. Некоторые сайты казались слишком христианскими, и я им не подходила, а некоторый сайты были слишком мутными, и они не подходили мне. Плюс ко всему, я едва могла двигаться, действие опиоидов только начало ослабевать, так что как бы я пережила шестинедельную поездку в другую страну, чтобы забрать ребенка, который, без сомнений, полагается мне по праву? Я была недостаточно невменяема, чтобы серьезно поверить в этот план. Может быть, есть какая-то служба доставки?

Когда моя семья и мои друзья говорили мне остыть и подождать, я настаивала на том, что они не понимают. Более того, говорила, что они старомодные и ведут себя как эйблисты. <…>

В качестве временной меры я завела лысых котов. Двух. Я дала им такие имена, которые дала бы своим дочерям — простые, но с изюминкой: Ирма и Джиа Мари. Их бархатистая текстура и общая прилипчивость в темноте могли сойти за теплое прикосновение новорожденного. <…> Мой новый парень называл котов «маленькими вонтонами», что я расценила как признак того, что он будет хорошим отцом.

Примерно к этому времени стало понятно — сперва окружающим, а потом и мне — что у меня зависимость от бензодиазепинов. Неважно, что у меня была тысяча объяснений этой зависимости (среди них: хронические боли, расставание, треснувший фасад моей публичной жизни) — у каждого из нас достаточно поводов не вылезать из кровати, если подумать об этом.

Я торопилась. Я фантазировала о том, что я недолго побуду в рехабе, получу одобрение от врача, и потом — девять месяцев спустя, плюс пара недель на оформление документов — я получу ребенка. Люди, которые сомневались во мне, разрыдаются, когда увидят как органично ребенок смотрится на моей груди. Мои родители почувствуют удовлетворение, о котором они даже мечтать не могли, мой отец наконец уверует в Бога после семидесяти лет агностицизма. В интернете меня будут только хвалить — за проявленное терпение, за несгибаемость, за то, что я не отступила от своей мечты, за то, что я — прирожденная мать.

Но в реальности рехаб сильно препятствует планам завести ребенка. <…> Когда я была там, трое из моих близких подруг забеременели. И каждая из них сказала мне, что мои действия в последние несколько месяцев ее обидели и расстроили. Я поняла, что дело тут во мне. Две беременные женщины — это совпадение. Три — это целая нация. Когда они злятся, это уже глобальное движение. В этот момент я начала искать себе друзей в Cети.

Они называют себя «ЭКО-воительницами» (IVF-warriors). Они покупают на Etsy миллион вещей, подтверждающих этот титул: футболки, носки и бодики из органического хлопка со словами «Моя мама — воительница! Бесплодие получило достойного соперника». На их фотографиях, которые они постят ранним утром, после дежурного УЗИ, и поздним вечером, после уколов или задержки, всегда с хэштегом #IVFwarriors (по нему можно найти тысячи постов в Блоге, Твиттере и на Пинтересте), они всегда выглядят победоносными: они бегают марафоны с уровнем эстрогена, в десять раз превышающим норму для женщин в период овуляции, раскрасневшиеся и с белоснежными зубами. Или же они выглядят скорбящими, отекшими, с иглой, в очередной раз втыкающейся в жир на их животах. Они делают браслетики из крышек от лекарств и показывают десятки шприцев, которые потребовались им для проекта по созданию человека.

<…> Когда ты становишься одной из них, ты следуешь их обычаям. Празднуешь каждое начало цикла. Молишься с его окончанием. Сохраняешь оставшиеся лекарства на следующий цикл, который не только возможен, но, скорее всего, наступит. Хватаешься: ты сама сделала себе уколы, пока твой партнер был на гольфе. На этой неделе ты накричала только на одного коллегу, и, если честно, он уже давно напрашивался. <…>

ЭКО-воительницы преимущественно белые (белые женщины в пять раз чаще проходят через репродуктивное лечение, чем представительницы других рас). Некоторые, многие — состоятельные, тогда как другие рассказывают о том, что закладывают свои дома, берут огромные кредиты и работают на нескольких работах, чтобы позволить себе как можно больше циклов (специалисты утверждают, что необходимо иметь 12 замороженных эмбрионов, чтобы гарантировать успешную беременность). Женщины бросают работу, переезжают на другой конец страны, разводятся, снова выходят замуж, теряют друзей и драгоценные замороженные эмбрионы в процессе, придуманном, чтобы подчинить себе Матушку-природу и бросить вызов факту человеческого бытия, уходящего корнями во времена Сары и Авраама: способность зачать ребенка — это не право, а привилегия.

Когд я впервые открыла для себя ЭКО-воительниц, я еще не знала, что возможность экстракорпорального оплодотворения мне доступна. <…. Когда врач сказал мне, что еще есть шанс взять яйцеклетки, я почувствовала странную и незаслуженную гордость.

Если бы мы смогли их успешно извлечь, их бы оплодотворили донорской спермой, и отправили на вынашивание в теле суррогатной матери. …

На 15 день моего ЭКО-цикла мой эндометриоз обострился вновь и обездвижил нижнюю часть моего тела. <…> На протяжении трех лет я состою в групповом чате с несколькими женщинами, которых я знаю по работе. Мы создали его в день, когда избрали Трампа, чтобы поделиться эмоциями, а потом общение продолжилось, когда некоторые из них забеременели и родили детей. Они рекомендовали мне крема, соли, высокие стулья и ночных сиделок. Они были участливы к моей ситуации, но никто не мог бы быть достаточно участливым. По мере того, как они начали делиться фотографиями своих положительных тестов и историями об отеках и тошноте, я все больше понимала, как сильно мое тело отличается от их тел.

Большинство моих сообщений были отправлены с больничных кроватей или из комнат ожидания, а потом, когда я начала процесс ЭКО — с дивана, пока мой живот раздувало от гормонов. Я была беспокойной и капризной, в один день я была одержима усыновлением, на другой — пыталась найти суррогатную мать. <…>

«Кажется, быть матерью очень сложно, когда ты так больна», — написала одна из них, когда я объявила, что планирую завести ребенка в течение года.

Несколько минут спустя другая написала: «Я возьму небольшой перерыв от этого чата, чтобы сфокусироваться на своем ребенке».

Лежа в больничной кровати, я наблюдала за тем, как они отписываются одна за другой, и мне было сложно поверить, что чат может развалиться просто из-за того, что у нас много дел днем и мало сна ночью. Я не смогла скрыть свое уродство: свою потребность, свое желание, свою одержимость и свою неуместность. Я оказалась тем гостем, с которым на вечеринке никто не хочет разговаривать. Мне не было места в приличной компании. Пришло время вернуться к незнакомцам, которые почему-то всегда тебе рады.

В другом месте интернета женщины, пережившие выкидыш в первом триместре, находят друг друга при помощи хэштегов «выкидыш», «1из4» и «жизньпослепотери». Они обмениваются результатами УЗИ, предполагаемыми датами родов, отмечают несостоявшиеся вехи и гормональные изменения. <…>

Некоторые из них находят тропинку в мир кукол реборн (прим. ред.: от английского reborn — «перерождение»). Реборны — это гиперреалистичные куклы-младенцы, которых с болезненной точностью создают художники, называющие себя реборнерами. <…> Куклы «рождаются» во время церемонии распаковки и иногда с ними играют, как будто это настоящие младенцы. Это то ли психотерапевтическая, то ли слегка безумная практика — зависит от того, как на это посмотреть.

В 2016 году в городе Кини, штат Нью-Хэмпшир, лейтенант полиции Джейсон Шорт разбил окно машины, чтобы спасти ребенка, который потерял сознание от жары, сидя в машине с закрытыми окнами. <…> Как лейтенант сказал изданию Washington Post: «Я хотел засунуть ему палец в рот, но почувствовал сопротивление. И тогда я понял, что это кукла».

Кукла по имени Эйнсли принадлежала женщине, которая потеряла ребенка десять лет назад. У Эйнсли было 40 братьев и сестер.

Я узнала, что ни одна из моих яйцеклеток не жизнеспособна, в День поминовения (прим. ред.: 31 мая), в разгар пандемии. Я тогда была в Лос-Анджелесе, и мне позвонил доктор Коперман — слегка еврейский мужчина, который стал моим проводником в мир корпоративной репродукции. <…>

Он затих, а я пыталась это представить: темная комната, светящаяся посудина, сперма, нападающая на мои яйцеклетки с такой силой, что они ломаются. Мне было сложно понять, что их больше нет. <…>

Если существуют люди, которых не рады видеть в рядах ЭКО-воительниц больше, чем молодых матерей, то это женщины, которые отказались от идеи ими становиться. И хотя эти сообщества создавались для поддержки женщин, оказавшихся в плену у детородно-индустриального комплекса, они быстро переняли его основной посыл: никогда не останавливайся, потому что нет ничего невозможного. В культуре, где некоторым женщинам говорят, что жизни их детей ничего не стоят, другим женщинам — тем, которые выглядят как я, и большинству ЭКО-воинов — говорят, что все средства хороши в борьбе за то, чтобы подарить миру еще одного ребенка.

<…>

Затем это переросло в найм адвоката, чтобы заключить контракт с моим другом, который стал донором спермы, и звонок суррогатной матери, крайне рекомендованной одной селебрити. Мне пришлось признать, как много я потратила на то, чтобы завершить начатое. Я пыталась завести ребенка. Но мое тело сломалось в процессе. И мои отношения тоже. В процессе (из-за него?) я стала зависимой. Я сбилась с пути и полдюжины яйцеклеток должны были привести меня домой.

Вместо этого каждый шаг уводил процесс все дальше и дальше от моего тела, моей семьи и моей реальности. Каждое движение становилось все более дорогим, более отчаянным, более одиноким. Я уже не могла представить, как все это закончися. …

В жизни многое можно скорректировать: разорвать отношения, отказаться от зависимости, повзрослеть, попросить прощения — но ты не можешь заставить Вселенную дать тебе ребенка, если твое тело изначально сказало тебе, что это невозможно. Слабые животные умирают в лесу, а их стая бежит дальше. Плохие яйца не вылупляются. Нельзя спорить с природой.

Ирония вот в чем: мое знание о том, что я не могу иметь детей, моя способность принять это и двигаться дальше — это, может быть, единственная причина, по которой я заслуживаю стать чьим-то родителем. Мне кажется, у меня наконец есть что-то, чему я могу кого-то научить.