Сегодня мы хотим поздравить всех настоящих отцов. Тех, кто стал нам примером, опорой и ориентиром. Тех, кто был «вовлеченным родителем» по умолчанию, когда еще и понятия такого не было. Наша безусловная любовь и благодарность вам! С такими папами нестрашно ни в два года, ни в 42.
У меня есть папа. Это мой большой подарок в жизни, потому что у меня есть и папа, и мама, и старшая сестричка.
Хоть мама и говорит, что она влюбилась в него, «потому что он благородный», — я ей не до конца верю, потому что, глядя на его фотографии молодости, — ну я не знаю, кем надо быть, чтобы не влюбиться в такого красавчика. Благородства, конечно, это не исключает.
Папа мой очень добрый и умный. А еще у него прекрасное чувство юмора и здоровый пофигизм, который, по-моему, передался и мне по наследству. Он не умеет долго злиться. Я даже не уверена, что он вообще способен злиться — ни разу такого не видела за свои почти 40 лет.
В совсем глубоком детстве папа спас мне жизнь несколько раз. Года в два я перестала дышать ночью. Папа каким-то невообразимым образом это почувствовал и сделал мне искусственное дыхание, пока мама из лифта вызывала скорую. Я этого не помню, но я это знаю.
А еще один раз я специально рискнула, чтобы папа прогулял работу. Мне было года четыре, я была в гостях у бабушки, а папа всегда приходил к своей маме с работы на обед. Я так хотела, чтобы он пришел и забрал меня! Во дворе стояла жуткая горка — помните, такие железные, которые готовили детей с рождения к суровой жизни? — в общем, я на нее залезла очень криво и съехала вниз, сошкрябывая всю ржавчину подбородком. План сработал! С разодранной в кровь физиономией я радостно вернулась домой — как раз папа пришел на обед! «Ура, папочка!» — кинулась я к нему в объятия. Папа был в ужасе от увиденного — умыл меня, осмотрел, позвонил на работу — и забрал меня домой.
В детстве папа научил меня многому. Я умела забивать гвозди лет с трех, пилить пилой, лучше всех играла в ножички во дворе с пяти лет, готовила «гаражные бутерброды». Все это было потому, что когда папе надо было сделать какую-то работу в гараже, он брал меня с собой — обожала все эти гаражные выползки! Правда, когда в столь нежном возрасте я покусилась на циркулярную пилу — папа был не рад и ловким движением руки взял меня, как котенка, за шиворот и переставил в бок от инструмента. Сейчас как думаю, что он пережил, — сама седеть начинаю.
А как я прекрасно училась черчению и геометрии в школе! Потому что училась не я. Мой папа — ведущий авиационный инженер, и его чертежи и схемы — это истинное произведение искусства. Когда я, криворукая и с неумением ровно нарисовать линию, приносила эти шедевры в школу, учителя безоговорочно ставили пятерки — не мне, папе. И забирали работы в архив «Золотой стандарт».
Мне никогда не бывает страшно. Папа всегда умеет превращать любой лимон в лимонад. Говорю — ну вот, что-то сейчас не ладится. А папа говорит: «Ты же знаешь, что это временно, у тебя все обязательно получится, не волнуйся, пюре сварить тебе?»
Папа до сих пор словами, юмором, поступками и своей безусловной любовью аккуратно оттаскивает меня от циркулярной пилы жизни. Спасибо, лучший в мире папа!
Я родилась в 80-е годы, в то время, когда еще не было никаких приставок, Барби и даже мягких игрушек. Были советские пупсики, плюшевые уродцы, деревянный конструктор и резиновые Чебурашки. Но мне очень повезло: мой папа — военный штурман, летал в заграничные командировки. Оттуда он периодически привозил мне заморские диковинки, которых у нас не продавали. Летал папа часто, примерно 70% моего детства прошло без него. Поэтому когда он возвращался домой из очередного (как мне тогда виделось) увлекательного путешествия, я бежала его встречать. Командировочные в то время были скромные, да к тому же нужные для важных семейных покупок, поэтому, несмотря на наличие «всего» за границей, привозить мне это «все» папа, увы, не мог. Но я была единственным и очень желанным ребенком в семье, так что кое-что мне все же доставалось — папа старался меня баловать по мере возможности.
То в моем гардеробе появлялось платье из натурального алого шелка с вышивкой, которого ни у кого нет и быть не может, то коробка жвачки с волшебными вкладышами, картинка на которых проявлялась, если закрасить его простым карандашом, то кассета моего любимого исполнителя для магнитофона. Своя! Оригинальная! С обложкой и идеального качества звуком, а не переписанная по триста раз. А иногда какой-нибудь диковинный фрукт, название которого мы даже не знали. Когда не было возможности привезти подарок, папа приносил мне бортпитание — у меня почему-то к нему страсть. Коробочка с аккуратно уложенными порциями казалась мне особенной! Маленький порционный сырок, масло, пирожное в индивидуальной упаковке — сегодня это читается как бред, но в то время это все было необычным и манящим.
В какое бы время ни прилетел папа, я его всегда ждала, бежала к двери с радостными криками в пижаме. Папе надо было отдыхать, особенно после трансатлантических перелетов, но я просила его рассказать хоть пару слов о новом месте, в котором он побывал. Я до сих пор обожаю, когда папа рассказывает о своих полетах, о разных странах и о новом и необычном, что он там увидел.
Но одно из таких возвращений я запомнила особенно. Мне было лет шесть, зима. Папа прилетел рано утром, кажется, мы с мамой собирались завтракать. Он зашел домой, я по традиции побежала его обнимать и встречать. У него холодная с мороза летная куртка и густой мех на воротнике весь в снегу, но мне все равно! Я обнимаю папу, а он достает из-за пазухи небольшую мягкую игрушку. Таких я раньше никогда не видела! Это то ли волк, то ли щенок — совсем как настоящий. У него шубка как шелк, глазки хороооошенькие, такое качество — сейчас детей такими не удивить — но поймите, я впервые такую видела. Он был сказочный! «Это енотовидная собака!» — папа презентовал нового жильца. Дело в том, что у меня аллергия на животных, и заводить настоящую собаку было категорически запрещено. «Моя собака?!» — конечно, тогда я расплакалась от счастья, честно говоря, у меня и сейчас глаза на мокром месте. Потом я узнала, что игрушка была дорогущая, папа спустил на нее все командировочные деньги, но не смог пройти мимо, зная, как я хочу питомца. Конечно, эмоции ребенка и безусловное чувство любви и заботы, которое я ощущаю по сей день, стоят намного дороже денег. Енотовидная собака живет по сей день в родительском доме. А я очень люблю своего папу и бесконечно благодарна за любовь, пример и детство.
Мы с папой никогда особо не разговаривали. Не в смысле жили в конфликте, а именно не имели ни одной хоть сколько осмысленной беседы. В основном сервисные сообщения: надо сходить в магазин, а где мама, я пошла гулять, привет, пока. Все остальное полотно времени, а это годы, мы оставили незаполненным.
Из таких вот молчаний и собрались бусы моих воспоминаний о нем.
Первое: мы идем из поликлиники. Вокруг ясная, но уже холодная осень. Бледные лучи бьют прямо через голые ветки, и я иду, опустив голову. В желтых пятнах солнца на асфальте лежат такие же желтые листья. Папа вдруг меняет маршрут и заворачивает в кафе — отпраздновать посещение врача (без слез). Я безропотно иду за ним.
Внутри тесно, пахнет кислым, рыбой, дешевыми сигаретами. Это девяностые, пока что все «кафе» такие.
Отец берет себе пиво, мне сок, и мы садимся за липкие столики напротив друг друга. Он закуривает, я засовываю в рот пластиковую трубочку. В гудящем рое дешевой пивной мы — застывшие фигуры. Молча тянем каждый свое и просто смотрим друг на друга.
Второе: мне лет 10-12. Папа отводит меня с подружкой на детскую дискотеку в дом молодежи. Мы дергаемся, как сумасшедшие, надрывается магнитофон с «Руки вверх», мигает светомузыка, летит самодельное конфетти. Я длинная и нескладная, танец у меня такой же: складываюсь и разгибаюсь под музыку, будто конструктор. Концентрация максимальная. Но даже в этом детском угаре я чувствую его. В дальнем углу дискотеки, среди толпы таких же родителей, блестит папин взгляд — не осуждающий и не одобряющий, просто внимательный.
Третье: весенний лес. Мы идем долго, несколько километров через трескучий валежник, и я слышу только этот треск, пение птиц и папино ровное дыхание. Забравшись достаточно далеко, папа делает привал и начинает копать место под костер. Я вытаскиваю приготовленную картошку, бутерброды, компот. Внезапно из кустов выпрыгивает заяц. Он совсем не боится — мы не громкие. Ленивыми шумными прыжками он делает круг рядом и снова скрывается в чаще. Мы с папой смотрим друг на друга: я изумленно, он — с долей какого-то покровительственного удовольствия. Как будто он этого зайца организовал.
Четвертое: субботнее утро, мы убираем квартиру. Разделили обязанности: на мне пыль, на папе полы. Он вытаскивает магнитофон, и я говорю: «Включи свою любимую песню». Он молча включает Bohemian Rhapsody. От голоса Фредди по мне бегут мурашки, но я не выдаю своего восторга, стесняюсь. Мы убираем дальше.
Пятое: летний вечер. Мы идем с рыбалки, натаскав порядочно рыбы, наловив в речном иле личинок, насмотревшись в бинокль на птиц. Трава высокая и влажная. Плечи ноют от рюкзака. Я думаю о том, как хорошо нам будет дома: мы разделаем рыбу под цыганский вой кошек, переоденемся в чистое и будем ужинать, а потом смотреть Брюса Уиллиса. Но по привычке ничего не говорю. Нам и так хорошо. Рядом шумит водопад, дикие утки перекликаются из кустов, и наше молчание нарушают только ровные звуки наших же шагов в траве: шарк-шарк, шарк-шарк.
Шестое: папа уехал на заработки в Португалию. Сегодня вечер, когда он звонит, поэтому телевизор и радио выключены, чтобы не пропустить звонок. Когда он случится — неизвестно, и мы с мамой часами сидим на полу у телефона и просто ждем в тишине.
Седьмое, восьмое. Вот мы с ним молча танцуем на моем выпускном. А вот на моей свадьбе. Папа хорошо двигается, и у него горячий костюм.
Девятое: мне 25 лет. Я приезжаю домой из Москвы из-за плохих новостей: у папы третий инсульт, и это, скорее всего, конец. Потом говорят, что нет, не конец, но лучше бы. Время тянется долго и мучительно — невыводимый запах кала в общей палате интенсивной терапии, трубки, памперсы, застиранные простыни. В одну из ночей я не выдерживаю напряжения и уезжаю выпустить пар на местную вечеринку. Выданная на входе бутылка с бурдой оказывается чистой отравой, и всю ночь я провожу в обнимку с унитазом, а в 6 утра уже еду к папе в больницу.
Я сижу напротив него, громко дышу перегаром. Папа лежит и смотрит — как обычно, только в этот раз это все, что он умеет. С виду даже не человек — просто материальное. Я достаю из сумки какие-то банки с перетертой в пюре едой. Я смотрю на него и вдруг открываю рот. «Папа, — говорю я, — прости, я вчера так набухалась, ты себе просто не представляешь». И вдруг я вижу, как на его отсутствующем лице появляется улыбка.
Последнее: декабрь 2019 года. Я молча стою, уставившись в венки на его могиле. Имя на кресте, три самых знакомых слова, выглядят чей-то странной насмешкой. Все вокруг суетятся, что-то достают из пакетов, поправляют цветы, а я даже не шевелюсь. Вдруг понимаю, что наше молчание теперь навсегда.
До сегодняшнего дня мне никогда не хотелось нарушить эту тишину между нами. Я даже о его смерти никогда особо не говорила. Больше сервисными сообщениями — это было через полгода после смерти папы, мне нужен выходной, чтобы съездить на 40 дней, и так далее. И все это невысказанное — и тогда, и сейчас — теперь не дает прожить и дня без этих воспоминаний.
Ты — везде. В рыбаках, идущих с удочками к электричке. В моей на твой манер поджатой под себя ноге. В играющей в такси Bohemian Rhapsody. В шорохе травы, в горящих кострах, в бегущих собаках, в крепком запахе мужского пота и табачного одеколона, в затянувшемся молчании неловкого диалога. Во мне, в маме, в Кире. В мертвых и живых.
Тебя нет уже пять лет, а я так ничего и не сказала. Поэтому скажу сегодня.
Я страшно скучаю. Я всё помню.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Мой папа очень разный, у него есть много разных свойств: есть классные, есть очень противоречивые, есть такие, которые я вижу сейчас у себя и радуюсь, а есть и другие тоже, куда без них. Но есть одно такое главное свойство, которое делает папу папой. Это умение быстро принимать сложные, важные, жизнеобразующие решения.
Про одно такое решение у меня есть любимая история. Когда я заканчивала 11-й класс в Тюмени, я не планировала никуда уезжать. Я уже поступила там на бюджет филфака, и жизнь мне моя была понятна. В самый последний момент более предприимчивая подружка все-таки убедила меня попробовать себя еще и в Москве. Еле успела: недостающие ЕГЭ сдавала второй волной. Родители (читай: мама) были в ужасе: вот же все было хорошо: дорогой ребенок будет учиться еще пять лет под боком, куда его понесло? Договорились так: если поступлю на бюджет, тогда можно.
Папа отправился со мной в Москву, чтобы одним днем объехать пять вузов и подать документы. Было напряженно, но мы все успели. Смотреть результаты я уже отправилась без него, с подругой. Было страшно, Москва была очень большая и как-то не очень очаровывала. Но зато очаровывал мой одноклассник, который вдруг появился на горизонте: я тоже поступаю в Москву, давай вместе! Надо сказать, что я уже какое-то время была в этого одноклассника сильно влюблена, но как-то безответно. А тут раз, и такие перемены! Он провел с нами один день, очень крепко обнял меня на прощание, и я поняла, что остаюсь в Москве, вариантов нет.
Только вот на бюджет я не прошла, такая незадача. Мама по телефону, сдержанно скрывая радость, утешала меня, что ничего-ничего, я умничка все равно, и пусть я уже скорее вернусь. Мы с подружкой печально шагали в офис авиакомпании покупать мне обратный билет (не знаю, наверное, у меня не было доступа в интернет?). И вот, уже держась за ручку двери, я решила — все! Последний шанс! Ну вдруг?! И позвонила папе. И я ему сказала, что мне нужно остаться в Москве, очень нужно. Можно? Папа помолчал, потом еще помолчал, а потом сказал: «Ладно, оставайся. Я поговорю с мамой». — «А деньги?» — «А деньги найдем».
Мама оплакивала мой отъезд очень горько (просто у нее другое главное свойство), за очаровательного одноклассника я вышла замуж, а вуз окончила с красным дипломом. Какая была бы моя жизнь, если бы папа принял другое решение тогда, я не знаю. Оно ему многого стоило, но кажется, он никогда о нем не пожалел. Спасибо, пап! Я тебя очень люблю.
Мерч
Рассылка
