Режиссерка и руководительница театра «Дочери СОСО» Женя Беркович (внесена в Росфинмониторинг в список террористов и экстремистов) в тридцать четыре года неожиданно для себя стала мамой двух девочек-подростков. Сейчас ей тридцать семь, а дочерям — шестнадцать и семнадцать.
Мы поговорили с Женей о том, как изменилась ее жизнь за последние несколько лет, о страхах, ожиданиях, конфликтах с детьми и о том, как приемное родительство меняет отношение к себе, к мужчинам и к сексу.
Несколько лет подряд мы с моей подругой, актрисой Мариэттой Цигаль-Полищук делали театральный проект для детей из приемных семей и детских домов. Большой фестиваль театральных лабораторий, одна из которых была в детском доме Дзержинска: мы собирали детей в лагерь, дружили их между собой, вывозили их в какую-то другую среду, где были домашние, уже усыновленные дети.
Мы искали им семьи и некоторым даже нашли. Но к тому моменту мы уже четко понимали, что все разовые поездки в детский дом со всякими театральными штуками — это хрень полная, что этого не нужно делать, это ничего детям не дает.
Детям не нужно такого вот: мы к вам приехали и устраиваем развлекалово, делая вид, что оно страшно полезное, а через неделю мы уедем и больше никогда не вернемся.
Я изо всех сил отказывалась от такого, но директор фестиваля «Территория» Катя Якимова — спасибо ей большое за мой дергающийся глаз — она очень упрямый человек, поэтому мы поехали.
Это неполезно детям по множеству причин. Про это писали миллион раз, но миллион первый тоже важно повторить. Все эти приезды волонтеров с песнями, танцами, мастер-классами и подарками для детей, которые живут как в зоопарке, у которых нет личного пространства, у которых вообще мало понимания, что такое отношения. Что такое взрослый, где чужой, где свой. К этим детям приезжают чужие дяди и тети, начинают с ними фоткаться, трогать их, обнимать, дарят дорогие подарки.
Это история не только про ценность вещей, когда на детей с неба падают айфоны и театральные мастер-классы, а в восемнадцать они выходят из детского дома и понимают, что никому не нужны! И это в лучшем случае. А в худшем — они нужны людям, которым очень удобно общаться с подростками, которым можно без разрешения что-то дать и забрать, которых можно потрогать и сделать с ними вообще все, что угодно.
Это банально вопрос будущей безопасности ребенка: домашних детей как минимум учат не принимать подарки от незнакомых, чужих взрослых.
Интересное по теме
Почему отправлять подарки в детские дома — не лучшая идея
Они как открылись, так и закрылись. Взрослые уехали, а они остались там же, где были. И от того, что мы им показали тот же театр, да хоть что-то более реальное — хоть бухгалтерию показали детям, которые даже в обычный колледж не поступят, не то, что в театральный… Это не имеет никакого смысла ни для их настоящей, ни для будущей жизни.
Есть три критерия, которые должны соблюдаться при взаимодействии с детьми в детских домах. Это регулярность, адресность и польза. Если есть все три, то это чудо, и встречается крайне редко.
Это то, что делают наставники, когда ты с конкретным ребенком или маленькой группой долго и регулярно общаешься и учишь их чему-то полезному. Причем не обязательно физически полезному — забивать гвозди. А навыкам общения, навыкам социализации. Большие дети могут бывать у тебя в семье, видеть разные модели взаимодействия. Просто элементарно ходить вместе с тобой по магазинам. Это вообще идеально! Но понятно, что на такое есть ресурсы не у очень большого количества людей.
Пусть будет хотя бы два из трех: например, регулярность и польза. Это группа волонтеров, которая в течение года-двух раз в месяц приезжает в детский дом, собирает тех, кому это интересно, и рассказывает им, допустим, про финансовую грамотность. Или учит девочек заплетать косички. Или готовить.
Или это может быть вещь довольно бесполезная, но регулярная и адресная. То есть ты просто приходишь регулярно к одному-двум детям и ходишь с ними в кино, гулять. Болтаешь, секретничаешь, учишь их какому-то взаимодействию, показываешь нормальные отношения.
Можно помогать адресно и полезно, но нерегулярно. Например, можно помочь какому-то конкретному Васе поступить в колледж. Оплатить ему репетиторов, свозить его в ближайший областной город, пройти с ним по всем комиссиям, чего он сам сделать не сможет… Тоже дело!
Даже, если есть хотя бы один пункт из трех, то это тоже может сработать. Есть ребята-байкеры в регионах, которые регулярно приезжают в один детский дом, врубают музыку, катают детей на этих штуках и едят шашлыки. Это довольно бессмысленно и безадресно. Но это регулярно и это важно. Дети знают, что приедут эти конкретные ребята, ждут их, чувствуют, что они кому-то нужны.
Когда приезжают волонтеры с мастер-классом по шоколатье или театру — это ни одно, ни второе и ни третье, это для фоточек. Дети прекрасно понимают, что они больше никогда тебя не увидят, что их опять бросили. Кроме того, ты никогда не понимаешь, пришел ребенок добровольно на занятия или его за ухо привели. Так что если ты не можешь дать ни регулярности, ни адресности, ни пользы, то просто дай денег проверенным фондам, которые понимают, как обеспечить это первое-второе-третье.
Да, мы туда поперлись, прекрасно понимая, что это детям не нужно и что мы давно уже идеологически стараемся такого не делать. У меня был чудовищно плохой период в жизни, я только что рассталась с мужчиной, бухала, страдала, плакала, вообще не понимала, зачем мне жить, как мне жить. Так что мне была что воля, что Дзержинск — пофиг.
На первое занятие пришел маленький мальчик по имени Кира, и я подумала: «Какой славный чувачок!». Очень маленький, сидит такой в капюшоне. На второй день обнаружилось, что это девочка Кира. Тут у меня что-то где-то чуть-чуть екнуло — не в том смысле, чтобы удочерить. Я решила найти ей семью. И там еще был один прикольный пацан, совсем мелкий, Лешка. Ему было одиннадцать лет, и мы подумали, что раз уж мы здесь и мы не можем для них ничего реально полезного сделать, но мы, может быть, попробуем поискать им семьи?
Стали заговаривать с сотрудниками, кому из детей можно помочь? Оказалось, что там мало детей, которых можно усыновить. У кого-то паровоз из четырех-пяти братьев и сестер, у кого-то мама в тюрьме и вот-вот выйдет. У кого-то нет родительского отказа или бабушка все время обещает, что сейчас приедет и заберет. Про этих двоих — Киру и Лешу — нам тоже сказали, что у них что-то там со статусом сложное. Ну, в общем, даже не пытайтесь — такое было послание от руководства.
Да, но через год мы делали лабораторию в Москве и решили привезти тех, с кем мы уже работали. Сделать что-то уже более осмысленное: мы не исчезли, мы вас помним, вы классные, мы вас отобрали, вы это заработали!
На первой встрече мы попросили детей показать, что у них в телефонах, что они слушают? Они совершенно офигели, потому что не привыкли к тому, что их кто-то спрашивает, всерьез интересуется.
Мы сказали, что будем работать с их материалом. Они сначала стеснялись, потом навыдавали нам какую-то подростковую дичь, мы из этого делали танцевальные номера, читали тексты этих песен как стихи, рисовали, делали мультики. Собрали показ про них самих и получилось очень классно!
Поэтому через год мы осторожненько позвонили руководству детдома и аккуратно спросили, что вот мы бы хотели снова позвать ребят. Нам сказали: мы можем дать только двух, иначе придется отправлять с ними в Москву воспитателя. Если кто-то из вас приедет с документами и возьмет детей домой на гостевой режим — так можно. Тогда мы спросили, а кому из них можно поискать семьи? Чтобы был смысл их тащить в другой город, затевать этот проект. И вот нам сказали, что у девочки Киры и мальчика Леши — наших любимчиков — есть нужный статус. Мы их привезли и начали искать им семьи.
Там должен быть человек с серьезными непростыми документами, заранее готовыми, у нас в команде было таких двое. Так что мы расселили детей по своим домам и давай искать им семьи! Кирка жила тогда у меня.
Забегая вперед, скажу, что Лешке мы искали семью четыре года, и это была большая и трагическая история, которая закончилась очень хорошо. Совсем уже взрослый пацан нашел себе чудесного папу, и у них теперь все очень круто. Надежды не было никакой, он был уже лось — метр восемьдесят, все время находились какие-то люди, которые хотели его забрать, но все это постоянно срывалось, тянулось. А он ждал, надеялся. А Кирке мы довольно быстро нашли маму, и она забрала ее домой. В этой семье уже была приемная девочка Аня, чуть постарше.
Кира приехала в семью зимой. А уже весной ее мама очень серьезно заболела, попала в реанимацию, был вопрос, поправится ли она вообще. Никаких близких, которые могли бы подхватить девчонок, у мамы не было. И чтобы дети не оказались в приюте, мы — все, кто знал об этой ситуации, — начали обсуждать, что нужно, чтобы кто-нибудь быстренько оформил временную опеку, чтобы девочки хотя бы не в приюте сидели, а где-то дома. И так жуткая травма, когда не понятно, умрет твоя мама или нет, а в такой ситуации — это просто кошмар.
Внезапно оказалось, что я — единственный человек, который может сделать это быстро. Чтобы оформить временную опеку, нужен только паспорт и показать квартиру, в которой дети будут жить. Такой упрощенной процедурой пользуются обычно бабушки или отчимы, когда, например, мама умирает. Это сделано для того, чтобы детей не забирали в приют, пока родственники собирают документы для усыновления. Так что было совершенно не очевидно, что мне такое разрешат: мы с девочками не родственники, мы живем в разных районах, у нас разные опеки…
Которые очень быстро встали на уши и придумали, как мне все это сделать. Так что я забрала их на лето — до школы. В начале сентября мама уже вышла из больницы, и начало казаться, что все налаживается. Девочки даже вернулись домой, пошли в школу. И тут мама снова оказалась в больнице, а Кира с Аней — у меня. Опека мне сказала: Евгения Борисовна, какого черта вы таскаете детей туда-сюда?! Давайте-ка вы уже определяйтесь!
Нет, стадия торга у меня продолжалась очень долго. Все время казалось, что ну месяц, ну два, вот, сейчас она подлечится… Так прошло почти полгода, стало подходить к концу мое разрешение на предварительную опеку, а его два раза не дают. В начале ноября стало понятно, что надо уже принимать решение.
Думала, что на пару месяцев, а если все кончится плохо, то мы найдем им новую семью, которая может растить детей. Но к концу моей временной опеки стало понятно, что семью мы им не найдем. Кире тринадцать, Ане — пятнадцать. У обеих непростые диагнозы. Они к этому моменту сменили уже такое количество семей и были в таком ужасе от всего этого, что было очевидно: искать им семью и опять их куда-то теребонькать — это очень плохая идея. Девочки очень сплотились к этому моменту, хотя они не сестры. Разделить их было невозможно. А предварительная опека заканчивалась и грозила вот-вот превратиться в тыкву. Я была в совершенном ужасе, но потопала собирать документы.
Интересное по теме
«Не бросайте его одного в аду»: отрывок из новой книги Людмилы Петрановской
Нет! Я все еще надеялась, что Лена сейчас подлечится, и дети думали, что это не навсегда. Анька очень к ней привязана, Кира меньше. Целый год они жили у меня и все предполагалось, что это временно.
Когда она уже была дома, они навещали, бывали в гостях и сейчас бывают, у них прекрасные совершенно отношения.
Они не успели начать ее так называть, так как были у нее не долго. Мама не суперкубок — нельзя каждые два года кого-то нового называть мамой. Только ко второму году нашей жизни всем стало понятно, что это насовсем.
Да кошмар, как было жалко! Я еще хоть как-то была готова к одной, знакомой мне девочке Кире, а Аню я тогда очень плохо знала, плохо ее понимала. Я находилась в бесконечном ужасе. Но не из-за личной жизни: она и до появления девочек ни черта не складывалась. В этом смысле хуже не стало, стало в каком-то смысле лучше, потому что я очень изменилась. И м***** (плохие люди, — прим. НЭН) теперь от меня отсеиваются гораздо быстрее. Хорошие тоже пока надолго не появляются, но все слухи о том, что у меня никогда больше не будет секса и личной жизни, оказались неправдой.
Если бы дети были совсем маленькими, это бы было гораздо сложнее, а теперь я могу оставить им кастрюлю супа и вечером уйти тусоваться, а еще они ездят в гости к друзьям на всякие дни рождения и в лагеря на каникулах. Профит! Конечно, я сначала думала: меня и так-то раньше замуж не брали, а кто же меня возьмет теперь? Но довольно быстро выяснилось, что человек, который не захочет иметь со мной отношений, потому что испугается моих приемных детей, мне и самой не нужен. Просто без детей я сначала бы и не заметила, что он м**** (плохой человек, — прим. НЭН).
Это решение принималось от обратного: я совершенно не понимала, как я буду жить с ними и что делать, но я прекрасно понимала, как я буду жить, если я их сейчас отдам. Я буду жить крайне плохо! К этому моменту я уже очень хорошо знала, что такое возврат у сирот, причем не первый в их жизни и даже не второй. Девочки только пережили очень тяжелую историю с болезнью мамы, а сколько у них до этого было историй!
И вот если я сейчас не смогу, испугаюсь, скажу, что я не готова, забирайте их. И буду делать вид, что я не совсем козел, буду их навещать, помогать… Да я пойду и повешусь на первой березе! Это была бы чистая гибель для них. Я просто не смогла так поступить.
Примерно так. Моя амбразура была поменьше, чем у них. Мне часто бывает себя очень жалко, какой я бедный несчастный котик, но я не самый бедный и несчастный котик в нашей семье. Это не значит, что нужно обесценивать все мои сложности. Это значит, что если я могу справиться, то они не смогут: Анька сразу окажется в ПНИ, а Кира — вообще черт знает где. У девочек не было ни одной близкой живой души, совсем никого! Есть вещи, которые просто нельзя. Нельзя взять живых людей и выбросить на смерть. Все. Точка.
Адаптация со всеми ее ужасами начинается далеко не сразу. Сначала принимаешь все решения, а потом начинается все веселье. Мне повезло, что к самому веселью я перестала пить, пошла на психотерапию, начала заниматься своей жизнью и головой, потому что иначе никто бы из нас не выжил. Так что дети — это объективно лучшее решение, которое я приняла в жизни.
Это совершенно не зависит от возраста! Страшные трагедии происходят с родителями очень маленьких детей, потому что считается, что это мусечка-лялечка, ты его помоешь и полюбишь. Но женщина моет младенца, и ее тошнит от его запаха. Она не может видеть, как он ест, не может выдержать, когда он к ней прикасается. И это намного страшнее, потому что это ужасно стыдно.
Я читаю у вас в НЭН: у меня родилась прекрасная долгожданная дочечка, а я ее видеть не могу, она меня бесит, и я хочу выйти в окно. Представление о том, что чем меньше ребенок, тем будет легче — это неправда. Вот взяли его крошечного, практически грудного, но он с рождения был в системе отказной, брошенный. Там могут быть такие травмы, которых не будет у чувака, который до девяти лет жил в жуткой маргинальной семье, ел из помойки, его там даже били. Но ребенок, у которого была хоть какая-то семья — он часто гораздо меньше сломан.
В конце концов, раз он с голода не помер, значит, хоть какая-то мамка его на руки брала, чем-то с рук его кормила и поила. И иногда она даже была добрая. Или бабушка была, приходила, мыла попу — конкретному ребенку конкретный взрослый. Вот с этим ребенком может быть гораздо проще, чем с совсем малышом, который лежал в роддоме совершенно один, получил травму отвержения и заморозился. Я покричал — не подошли, я описался — не подошли, я хочу на ручки — не подошли.
Может хватить очень небольшого времени, чтобы зарождающееся человеческое сознание решило, что ну все, я никому не нужен. Пока! И лежит такая хорошенькая голубоглазая девочка. Она не плачет, она даже как-то улыбается, у нее такие глазки, такие ручки. Приходят родители, говорят: какая она спокойная, какая нежная, какая милая! Она идет на руки и не орет, она нас сразу приняла. А она не приняла — ей просто все равно. И вот такие довербальные травмы — они очень тяжело лечатся.
Хорошая новость заключается в том, что человеческое существо — ужасно живучее, и большинство детей через некоторое время отмораживаются обратно, у них начинается адаптация, это лютый кошмар. Но это очень хорошо!
Да, я с самого начала столько всего наворотила и столько чуши напридумывала про нашу будущую жизнь! Я вообще думала, что у меня завтра все в Гарвард поступят. Я — тот человек, который через три месяца дома пытался ребенка английскому языку учить… Не горжусь. Вообще первым годом нашей жизни я не горжусь.
Не было такого момента. Я вообще не очень теплый и тактильный человек. Я перестала себя на эту тему жрать. Я теперь на все думаю: «Другой мамы у них нет» и «Я — лучше, чем детдом!» Аньке, например, нужна была бы мама, которая умеет муськать-шмуськать и обнимать, а я не люблю обнимать. Я, скорее, надежный взрослый. Для меня нет понятия «это же не свой». А чей? Дядин?
Меня растил отчим: у меня неплохие отношения с родным отцом поэтом Берковичем, но своим папой я считаю отчима. Он нас с сестрой-близняшкой растил с пяти лет. Понятно, что отчим, которому, кстати, тогда было двадцать три года, не будет купать в ванной двух пятилетних девочек и не станет вытирать им попы. Но он — папа. Он человек, который сидел с нами, когда мы болели, пел песни, ругался, не разрешал ночевать у мальчика. Ну папа — и все!
У моей сестры двое прекрасных приемных детей. Так что у меня вообще другое понятие о «своих». Я в этом смысле — мафия! Я должна была родиться на Сицилии, для меня «свой» — это человек, которого я назвала своим. Все. Они — мои. У меня это в принципе не связано ни с каким троганьем и нюханьем макушек.
Все такие: ты героиня, взяла подростков! У меня нет своих детей, про малышей я вообще ничего не понимаю, боюсь их и не люблю. Мне кажется, что жизнь родителя младенцев — в тысячу раз тяжелее. Я не представляю, как это люди выживают с какими-нибудь погодками — годовалый и трехлетка.
Девочки, кстати, всегда смотрят, как я реагирую на малышей. Я раньше думала: «Они так интересуются маленькими!» А потом выяснилось, что они просто ждут мою реакцию.
Они не то чтобы ревнуют к какому-то гипотетическому малышу — им просто ужасно больно от того, чего у них не было.
Кира все время спрашивает: «А что это?» — «Это пеленальный столик». — «А меня, наверное, на такой не клали?» — «Ну, почему? Наверное, клали, тебя же как-то пеленали». — «А вот мама держит малыша на ручках — меня, наверное, так не держали?» Объясняю ей, что раз ты у нас такая классная и раз ты сейчас можешь жить и общаться, значит, кто-то тебя на ручках держал, может, это была хорошая нянечка, добрая воспитательница… «А грудью меня не кормили?» «Нет, грудью тебя не кормили, тебя из бутылочки кормили. Но вот смотри, многих детей и родные мамы кормят из бутылочки».
р
Интересное по теме
Опять сидишь в своем телефоне! Комиксы из детской жизни: чем они занимаются в телефонах на самом деле?!
Мы очень много про это разговариваем и, конечно, у нас был «маленький период»: я чуть не повесилась, потому что они месяца два разговаривали «воть тяк», детскими голосками. Бесит чудовищно! Как-то мы сидели на кухне, Кира мне — сюсю, я ей — «Мне что, тебя с ложки покормить?». Кира: «Дя!». Я ее покормила и она этим совершенно удовлетворилась. Ей часто нужно поставить какую-то галочку, и она может идти дальше. Или вот она смертельно боялась ванны…
Она пережила очень тяжелое физическое насилие, ее прямо пытали, в том числе — топили в ванной. Она с пяти до девяти лет была в приемной семье у женщины, которая, судя по всему, была глубоко психически больна. И эта тварь ей маленькой говорила: «Если вы расскажете кому-то в садике или школе, то я вас вообще убью! Говорите, что вы упали с качелей». Ну, хорошо, один раз сказала, что упала, второй… Но когда ребенок столько лет ходит избитый, — ну, это, наверное, могли как-то заметить окружающие?
Потом они стали убегать из дома и, слава богу, добегались до того, что их наконец оттуда забрали: если ребенок убегает, то это основание для опеки, чтобы начать проверки. Кира же такой царь горы, потому что она жила в той семье с девочкой помладше и привыкла выступать и за себя, и за того парня. Той малышке было почти три, а Кире пять.
Она любит повторять за мной. А так как я маньяк и должна лежать в ванне столько раз, сколько могу, то она в конце концов тоже заинтересовалась. Я ей налила какой-то пены, но ей все равно было страшно. Я говорю: «Хочешь, я буду сидеть рядом с тобой?». Она: «Ну, нет». Стесняется. Тогда говорю: «Хочешь, я оставлю дверь открытой?». Я тут за дверью, если что — кричи. Вот телефон — можешь звонить. Или можем переписываться. Все, залезла в ванну — поставили галочку. У Киры любые изменения в любую сторону — всегда очень быстрые и неожиданные.
Анька крутая тем, что она меняется очень медленно, но очень надежно. У нее есть, конечно, потолок в связи с ее особенностями, но она меняется только вперед. У нее нет жутких откатов, и она оказалась такой клевой! Она очень добрая, у нее есть эмпатия.
Сначала она почти не говорила, у нее были жуткие срывы, она так кричала — я даже не представляла, что человек может так кричать! Она вообще никак не умела выражать свои чувства, поэтому они у нее накапливались, и дальше это выглядело, как в ужастике категории D, где из человека вырываются бесы. Я ужасно переживала, как она будет общаться, боялась, что ее будут обижать, смеяться. Но у Ани везде друзья, ее трудно прогнуть.
С ней очень хорошо, кайфово жить. Если она накосячила, то она идет и просто убирает квартиру. Ей очень сложно извиниться, но приходишь — чистота, порядок, посудомойка загружена, пол подметен. А она тихонечко сидит в углу и ждет, когда ты к ней сама подойдешь и помиришься. Она извиняется деятельно, а не словами.
Да, но оказалось, что она не такая беспомощная, как я думала. Ей всегда будет нужна помощь и, конечно, психологически ей не семнадцать. И никогда не будет восемнадцати. Она не сможет, например, сама открыть счет в банке и придумать, как этим распоряжаться. Но она совершенно точно сможет работать, сможет завести семью.
Мне кажется, что Аньке было бы совершенно идеально в какой-нибудь большой деревенской очень теплой семье, где дяди, тети, братья, племянники, все чего-то там вместе делают. Может, у нее и будет такая семья, она красивая очень девка! Вообще, когда у тебя дети красивые — я считаю, что это большой бонус. А они у меня очень красивые обе. У Ани фигура такая, что половина моего гардероба на ней. Потому что я смотрю, как это на ней круто смотрится, и сразу все отдаю!
Появилось больше ответственности. Не за других — за себя и свое здоровье, в том числе психологическое. Появилось чувство самосохранения и закрылся мой любимый фонд «Помоги всем вокруг!». Я научилась заботиться о себе и беречь силы: если я хочу спать, я буду спать. Я наконец начала понимать, что не надо спасать вообще всех — у меня уже есть, кого собой покормить.
Были страхи, которые перестали пугать. Я боялась, что дети никогда не получат нормальное образование, будут учиться в коррекционной школе, не закончат вузы и вот это все. А на третий год материнства ты понимаешь: ну и что?
Сначала я ужасно тосковала, когда видела, что они очень отличаются от ровесников, которые выросли в совершенно других условиях. И что они никогда не станут такими, как они. Ну, ок, не станут такими, так будут какими-нибудь другими. Все равно они наши, сицилийские! Каких-то вещей я до сих пор боюсь: алкоголь, наркотики, побеги из дома…
Да, как бы нам ни было тяжело, они все равно каждый день возвращаются домой. Лежат, окопавшись в своей комнате и ругаются на меня оттуда матом.
Кира ходит к психологу. У нее очень хороший специалист, у них очень важная связь сложилась. Нам это очень помогает. У Аньки как-то не задалось. У нее был один психолог, другой психолог, это ничего не давало и потихоньку сошло на нет. Может, осенью снова вернемся к этому.
У нее другие травмы. Аня никогда не переживала физического насилия, но она до пяти лет была в трех разных семьях и теряла их. У нее травма отвержения. Она била себя, кричала: «Я хочу умереть, убейте меня!». Она недавно побила мальчика в школе — он ее сильно доставал, делал больно. Это, конечно, ужасно, но прекрасно! Первый раз в жизни она ответила тому, кто ее обижал. Они у меня полный набор: Тимон и Пумба. Чего нет у одной, есть у другой.
Слава богу, ни у одной не было никаких проявлений сексуализированного поведения, страхов, связанных с сексуальным насилием в детстве, чего я очень боялась. Сла-ва Бо-гу! У них есть друзья-парни, они не боятся мужчин, моих друзей. Все время спрашивают, когда я найду им папу.
В моем случае — может быть, я плохая мать, но другой у них нет! Сорян, я намного лучше, чем детский дом! Это очень помогает жить! Очень-очень. Конечно, я реально понаделала столько х**** (фигни, — прим. НЭН). В частности, когда ты пьешь и ведешь богемную жизнь, то очень сложно контролировать свои эмоции. Не в том смысле, что я напивалась и била их палкой. Мне просто было очень плохо, и я ужасно орала. Один раз я перебила всю посуду в доме, иначе я бы просто кого-нибудь убила. Вот этого я совсем не стыжусь — посуда была уродская, давно было пора ее выбросить.
Я тогда пребывала в абсолютной иллюзии, что сейчас быстренько детей обучу, социализирую, что главное — это напихать в них побольше всякого полезного и нужного. Я обращалась со своими представлениями об идеальных детях, а не о реальных девочках с их пределами и возможностями.
Я таскала их по каким-то театрам и музеям, а им нужна была скучная домашняя рутина. У них была зияющая дыра на месте мира, которую мне хотелось побыстрее заполнить.
Я и сейчас смотрю на девчонок и мне ужасно жалко их этих п*******х (упущенных, — прим. НЭН) лет. Их детства, которого у них не было. Есть вещи, которые никогда не восполнятся, просто никогда. Дыры, которые ты не можешь зарастить, как бы ни старался! Но в целом у человека столько эволюционных механизмов, что если ребенок вообще выжил и не помер от тоски и одиночества еще в детдоме, то у него есть шанс.
*внесена Росфинмониторингом в список террористов и экстремистов.
Картинки
Тяжелый рок, специи и отвертки: самые необычные адвент-календари для взрослых
Ликбез
Конный спорт для детей: польза, риски и направления для занятий
Ликбез
Маска из яичного белка и другие косметические лайфхаки наших мам
Картинки
Права женщин, война и травмы утраты: 5 мультфильмов на недетские темы
Мерч
Рассылка
