«Страшное наступило, а я не готова»: отрывок из романа «Сердце» Малин Кивеля

Родила я этого ребенка удачно, даже ловчее, чем его старших братьев. Впервые в жизни готовилась, читала книги о естественных родах. Смиренно ходила на йогу для беременных к йогине родом из семидесятых, где мы сидели кружком и беседовали среди драпировок из батика, хотя обычно я такого избегаю.

Там мы должны были много думать о сердце. Мы лежали, слушая, как оно бьется прямо над зреющим младенцем.

Всего лишь в нескольких миллиметрах. Визуализировали сердечную чакру и ее цвет — зеленый. Мы работали над раскрытием сердца при зажженных свечах. Младенцы слушали наши сердца, чтобы узнавать их удары после рождения. Этот ритм должен был означать безопасность, любовь, чувство дома. Но на самом деле сердце — это всего лишь физический орган.

Интересное по теме

«Особый ребенок может появиться в любой семье»: отрывок из книги Ирины Млодик «Ограниченные невозможности»

Мышца, которая сокращается под влиянием электрических импульсов и поддерживает в теле жизнь, качая насыщенную кислородом кровь, — пока однажды не перестанет. Теперь я не выношу конфет в форме сердечек и открыток с нарисованными сердцами. Больше никаких игр с этим образом.

Услышав, что у ребенка врожденный порок сердца, большинство думает, что в нем дырочка. Многие строят догадки, едва я начну объяснять — а лекции я читаю всем подряд.

Женщины главным образом спрашивают, как я заметила, что он болен; в их глазах мельтешит страх беды. Мужчины слушают с серьезным видом, но вопросов не задают, и я быстро меняю тему.

Я все меньше и меньше сглаживаю детали. Излагаю все до мельчайших подробностей, жестоко. Я восхищаюсь теми, кто умеет рассказывать без прикрас. Но и без лишних ужасов. Как хирург, который за несколько дней до операции широким шагом подошел ко мне в коридоре и сказал: операция сложная.

Мы разрежем аорту малыша, удалим деформированный участок (и куда денете?) и сошьем здоровые концы (иголкой с ниткой?). Дуга аорты, то есть верхняя часть главной восходящей артерии тела, у новорожденного — шириной пять миллиметров. Во время операции концы фиксируют пластмассовыми зажимами. Будем надеяться, что они не соскользнут! Однако шутки в сторону. Мы войдем в грудную клетку сбоку, так что большого шрама впереди не будет (да какая разница, лишь бы он жил!). Его подключат к респиратору, но сердце будет биться все время. (Его собственное сердце.)

Прогноз хороший. А что если там есть еще какие-то проблемы, сказала я, которых вы не заметили? Милая моя, УЗИ делали пять раз. А если будет передозировка наркоза, и он не проснется? У нас очень опытный персонал. А если вырубится электричество? Разумеется, у нас есть запасной генератор. Но всякое бывает! Операция должна занять около двух часов. Когда закончим, мы вам позвоним.

Я восхищаюсь: ими. Я хочу быть как: они. Но рассказывать об этом у меня нет сил.

Я не пропускала ни одного занятия йогой для беременных. Смазывала промежность маслом календулы, чтобы ткани стали эластичнее. Минимум раз в день делала глубокие приседания, раскрывая тазобедренные суставы. На йоге я была лучше всех. Усердней и выносливей всех. Беременность протекала хорошо.

Перед первым УЗИ я нервничала и, узнав, что все в порядке, испытала большое облегчение. Пульс младенца был немного чаще, чем некогда у старших братьев. Я объясняла это тем, что младенец — девочка.

Воды стали отходить на сороковой неделе. Я тогда была в городе. Прозрачные, не коричневые и не желтые. Они все текли и текли, как будто внутри работал насос. Я положила в трусы толстую прокладку и поехала домой на автобусе, зажатая пассажирами и их сумками. Никто ни о чем не догадывался: день как день, люди направлялись домой, а я посмеивалась про себя, ведь я-то кое-что знала, а вечером, когда пришла моя пунктуальная как часы мама, мы с Клаусом медленно пошли в больницу.

Роды протекали как положено: я старалась продышать схватки, наклонившись вперед, мычала и гудела. Я выбросила из головы слова знакомого врача о том, что роды всегда сопряжены с риском для жизни, и думала обо всем, чему научилась на йоге. Что роды лежа придумали в восемнадцатом веке, чтобы разрешающиеся от бремени особы королевской крови не напоминали животных, что каждая схватка длится не более девяноста секунд, хоть под конец они и учащаются.

Я двигалась навстречу боли, а не замирала, как в прошлые разы, будто прячась от схватки.

Я ходила по комнате, стояла опершись на изголовье кровати, на спинку стула, шумно выдыхала. Клаус массировал мне поясницу индийским деревянным валиком. Я не просила обезболивания, только немного веселящего газа, а спустя пять часов вытужила через родовой стульчик блестящего и плотного ребенка с идеально симметричным лицом и мочками ушей, похожими на листья очитка.

За ночь похолодало. Родильная палата была стального цвета, в душевой меня безудержно трясло от пережитого напряжения и недосыпа, а промежность болела так, что я сгибалась пополам. После прежних родов я чувствовала себя иначе.

Этот ребенок оказался крупнее. Мои внутренности расширялись и изгибались, стремясь занять прежнее положение. Так сказала акушерка, когда я описала свои ощущения. Но я не беспокоилась — по крайней мере, за себя.

Однако была во всем этом какая-то беспощадность — в родах среди ночи, среди зимы, и в этом кругленьком ребенке, который как будто всхлипывал, лежа на столике.

Рядом с ним — чаша с пленками и плацентой. Так я это запомнила. И мы, словно осевшие от усталости, в резком свете неоновых ламп. В зеркале душевой — лицо обессилевшей старухи.

Но наутро сияло антициклонное солнце. Большие окна отделения были полны ярко-голубым небом с бирюзовым отливом. Слякоть сменилась морозными кристаллами, сухим паром дыхания. Промокшие кроссовки — красивыми, толстыми валенками.

Пока я ходила по коридорам, сидела и лежала, подавали кисель и тушеное мясо. Я принимала навещавших и кормила ноющей грудью, но смазывать кровоточащие соски особой медовой мазью мне было не впервой. Я смотрела в потолок, холодный и белый, чуть потрескавшийся.

Разглядывала новенького младенца в прозрачной люльке на колесиках. Он спал, он кричал, у него краснело лицо. У младенца были синюшные холодные пальцы на руках и ногах. Я меняла подгузники. Первородный кал. Тоненькие ножки, пузо сковородой. Мальчишечье тело.

Он не был по умолчанию самым сладким ребенком в родильном отделении, как некогда его братья. Крупный, с большой головой, чуть отекшим лицом в красных пятнах. Припухшие веки, совсем немного светло-каштанового пушка на голове. Он спал, он ел. Остаток пуповины отсох уже на следующий день: такой зрелый был младенец, совсем готовый к выходу в мир — так я тогда думала. Тот отсохший кусочек я приберегла на память, решив, что сама пойму, когда придет пора его выбросить.

Стужа проникала внутрь толстых стен, подкарауливала. Младенец казался прохладным, как будто температура тела подстроилась под зимнюю погоду, как у эктотермных животных. Я прижимала его к себе под рубашкой, стараясь согреть. Он лежал неподвижно, будто в забытьи. Иногда приоткрывал один глаз: сумрачный взгляд, неглубокая темнота.

Я стояла у окна, на самом верхнем этаже, и смотрела на город, и была счастлива, а это слово я произношу нечасто, и снова — или все еще — была простужена, и кашляла я так, что в теле дребезжали раздраженные перепонки. Потом пришли родные.

Есть фотография: вся семья в сборе, в роддоме. Кто сделал этот снимок? Родился младший брат. Оказалось, был день моего рождения, а я забыла. Мне исполнилось тридцать девять лет.

Я чувствовала себя юной. Мы были так счастливы. Ту фотографию я никогда не беру в руки. Даже не знаю, где она лежит.

После нее снимков нет.

Во время планового контроля перед выпиской врач обнаружил шумы в сердце младенца. Нас записали на повторный осмотр, через два дня. Врач уверял, что за это время все должно пройти:

Боталлов проток, связывающий легочный ствол плода со спинной аортой, зарастет и превратится в нормальную для родившегося человека артериальную связку — просто с небольшим опозданием. Обычно это происходит в первые дни после появления на свет, но в некоторых случаях занимает чуть больше времени.

Странно, подумала я, ведь он даже немного переношен и во всех остальных отношениях такой зрелый, но откуда мне знать — очевидно, эти две вещи не связаны между собой.

Короткую дорогу до дома мы проделали на такси, было двадцать три градуса мороза, на младенца надели новую огромную пушистую шапку с медвежьими ушками, и я видела, что передо мной самый здоровый ребенок, мы все самые здоровые, я родила третьего здорового ребенка. Я ходила по дому, время от времени поглядывая через окно вниз, во двор.

Кружили снежинки. Птицы по-зимнему хохлились. Прохожие в красивых шарфах казались только что разбуженными морозом, светом. Вот женщина и подросток, опирающийся обеими руками ей на плечи. Она казалась молодой, довольной.

Я думала о том, как непредсказуемо несправедлив мир. Ведь меня опять не задело. Думала: вот я — человек, которого судьба уберегла от беды.

Младенец регулярно засыпал и просыпался с четким криком. Успевал проголодаться и жадно ел. Молоко прибывало, превращая груди в скользкие, туго накачанные мешки с проступающими венами. Захватить их беззубым ртом было трудно. Но младенец снова прицеливался, не оставляя попыток. Когда излишки молока брызгали ему в лицо, он ошеломленно кивал, на мгновение застыв, а потом продолжал как ни в чем не бывало. Он дарил мне покой. Я ни о чем не волновалась. Я была воплощенная противоположность тревоги.

Но спустя два дня вместо голубых протоков экран показал белые. Доктор слушала и слушала. Молча. Потом слушала еще, водя стетоскопом по крошечной груди. Спереди, сзади, опять спереди. И еще раз. Остановилась где-то между лопаток. Что там? — спросила я, но ответа не последовало, и в ту секунду я поняла, что беда все-таки меня настигла. Страшное наступило, а я не готова. Тело не знало, как реагировать. Доигралась.

Позже я думала: та минута, когда жизнь впервые пошла крахом. Но это было еще не все.

Мне предстояло сидеть за столом, глядя, как в тарелку капают слезы — не раз и не два. Те, кто говорит: плачь, просто плачь — неправы. Лучше всего, когда для слез нет причин. Но, может быть, рубцы прочнее нетронутой кожи — по крайней мере, если рана не смертельна. Человек в шрамах бросается на жизнь, как оголодавший. Знает, что терять времени нельзя, наслаждается всем, чем только можно, не требуя лучшего. Как те прогулки, в тот раз, когда я впитывала красоту.

Врач набрала какой-то номер. Не знаю чей. Я чувствовала себя лишней. Присутствия Клауса не помню. Но он был там. Куда вы звоните, спросила я. Направляем к вам пациента, сказала она в трубку. Сию минуту.

Нас отвели к скрытым в самом конце коридора кабинетам, где перед аппаратами УЗИ сидели одинокие медсестры, ожидая указаний. На экранах тревожно мерцали зернистые токи крови. В его маленьком тельце они шли в каком-то неверном направлении. Кровь как-то не так поступала в сердце, перетекая или не перетекая из предсердия в желудочек через клапаны, или как-то не так поступала обратно в тело. Должна была бежать по сосуду, но не бежала. Серьезные лица. Ни одной праздной реплики.

Я говорила себе: током крови управляю я. Надо только полностью сосредоточиться.

Как люди, способные удержать самолет в воздухе одной лишь чистотой помыслов и желаний. Когда все существо наполняет единственная мысль, божественная сосредоточенность. Но сомнения уже закрадывались.

Я спросила, не нашлась ли его шапочка, забытая в родильном отделении перед выпиской. Всем новорожденным в том году дарили такие шапочки, связанные волонтерками из Общества Святой Марты. Ему досталась особенная, василькового цвета, и теперь я видела дурное предзнаменование в том, что забыла ее в родильном зале. Мой суетливый, визгливый вопрос повис в воздухе. Ответа не последовало.