О работе, родительстве и жизни после 24 февраля.
Елена Альшанская более 15 лет возглавляет фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам», она — одна из главных специалисток по теме сиротства в России.
Поговорили с Альшанской о том, как она пришла к общественной работе, что ей помогает сегодня держаться и почему у нас в стране детей, отобранных у родителей или потерявших их, предпочитают передавать в детдом, а не родственникам.
Сколько я себя помню, я видела себя в общественном секторе, мне хотелось делать что-то, решающее общие проблемы. Но я не думала, что буду заниматься именно сиротами. В 2004 году я с маленькой дочкой оказалась в больнице в Подмосковье. Наша палата была рядом с палатами детей, которые были совершенно одни, плакали, к ним почти не подходили сотрудники. Меня это тогда просто шокировало.
Выйдя из больницы, я по знакомым собрала для этих детей материальную помощь. Кроме того, я стала приходить и гулять с ними, ведь многие из этих детей оставались в больнице по несколько месяцев и даже лет.
Когда ресурс моих знакомых исчерпался, я начала писать в соцсетях, что нужна помощь. Кроме тех, кто был готов помочь, мне начали писать люди со всей страны, кто тоже видел таких детей в больницах. Стало ясно, что проблема эта не локальная. Довольно быстро мне также стало понятно, что «Газелями» с памперсами мы ее не решим — надо, чтобы государство брало на себя финансирование пребывания этих детей в больницах. Я стала добиваться признания этой проблемы государством, мне хотелось сделать ее видимой.
Интересное по теме
Девочка, всю жизнь прожившая в московской больнице: как развивалась история
Да, сегодня у нас совсем другая направленность работы. Мы работаем с кровными семьями, предотвращая попадание детей в государственные учреждения, работаем с приемными семьями, готовим и сопровождаем их. Помогаем детям в детских домах и больницах — ухаживаем за ними, предоставляем наставников. Работаем с выпускниками учреждений, у которых есть интеллектуальные или психические нарушения.
Но у нас за плечами путь длиной в 15 лет. Из тех, кто откликнулся на мои первые запросы, сформировалась наша первая команда. Чем дальше мы вникали, тем больше становилось понятно, что и финансированием больниц мы проблему не решим. У ребенка прежде всего должна быть семья.
Сначала мы искали приемных родителей, потом — работали и с кровными родителями детей. У нас было устойчивое негативное представление о кровных родителях, которое сформировалось во многом благодаря тому, что нам о них говорили главврачи больниц — что они, в основном, асоциальные, наркоманы, алкоголики.
Когда в больницах стали работать наши няни, они видели мам, приходивших к детям, и стали просить нас поговорить с ними. Так мы стали знакомиться с реальными кровными родителями, и картинка в голове полностью перевернулась.
Для меня встреча с первыми такими семьями стала уроком. Представление о проблеме, которое мы составили со слов третьих лиц, было совершенно неадекватным. Я поняла, что надо полагаться на реальность, а не на ее пересказ, вникать во все самой. Я начала активно изучать технологии работы с семьей, проблемы сиротства, стала ездить по России и за рубеж — знакомиться с лучшим опытом работы в этой сфере.
Сейчас я убеждена, что проблему сиротства решит в первую очередь не финансирование детских домов и даже не семейное устройство, а прежде всего — работа с родителями, которые не справились с воспитанием ребенка, с жизненными обстоятельствами. Основные усилия и государства, и общественных организаций должны быть направлены на то, чтобы ребенок не терял семью.
Интересное по теме
«Пока в общественном сознании нет понимания, что каждый ребенок имеет право на семью»: многодетный отец — о приемном родительстве и равном консультировании
Ни в коем случае нельзя пытаться сохранить семью ценой жизни и здоровья ребенка. Поэтому во всем мире у государства есть право забирать ребенка из семьи. Но это должно быть именно мерой защиты — если есть реальная угроза, исходящая от родителей, а не от ветхого жилья, например, непосредственная и серьезная угроза для его физического и психического здоровья или сексуальной безопасности.
Авторы поправок, как и я, критикуют сложившуюся систему, но мы во многом расходимся. Я говорю, что нужна четкая процедура оценки рисков для ребенка — какие специалисты и как ее проводят, какими инструментами. Авторы поправок же вовсе отказываются от оценки, просто предлагают перечень пунктов. С моей точки зрения, предусмотреть все ситуации невозможно.
Более того, они вводят презумпцию родительской добросовестности, то есть отказываются от идеи, что какие-то риски и угрозы для ребенка иногда создают родители. Но это реальность, это существует. Бывает, что родители действуют не в интересах и даже во вред ребенку. Если сделать вид, что проблемы нет, она не исчезнет.
Они видят мир черно-белым. С одной стороны, в нем есть идеальные родители, неспособные нанести ребенку вред, и их нужно оградить законом от вмешательства государства. Другая сторона — плохие родители, преступники, которыми должны заниматься полиция и следственный комитет.
Авторы поправок предполагают, что любые ситуации, серьезно угрожающие ребенку, автоматически представляют собой административное правонарушение или уголовное преступление. Но в реальном мире между черным и белым есть много оттенков.
Этот вопрос требует серьезного осмысления. Первое, что приходит в голову, — сложно было принять тот факт, что страна, которую я считаю своей, сделала этот шаг. Сложно было чувствовать себя сопричастной агрессии. Не в прямом смысле сопричастной, я ни на кого не нападала, а вот в этой ситуации оказаться, когда весь мир идентифицирует тебя с агрессором. Я всегда выступала на стороне жертв, мне очень просто идентифицировать себя с жертвой. Но очень сложно — с агрессором. Очень сложно переварить сам факт агрессии, что «мы первые начали».
Сложно видеть, как люди на глазах перестают быть способными критически мыслить. Никакой объективности не существует. Существует только выбор лагеря и война всех против всех.
Очень пугает градус взаимной ненависти и градус возбуждения от агрессии. Слишком многим людям хочется, чтобы это не прекращалось.
Мне казалось, что главная интенция каждого — желать, чтобы кровопролитие остановилось. Чтобы перестали умирать люди. Жизнь любого человека важна сама по себе, нет более или менее важных жизней. Но даже в своем довольно узком близком кругу я вижу множество людей, которые совсем не хотят мира. Они хотят только победы условной своей стороны, даже если ради этого надо будет уничтожить ядерным ударом человечество. Это очень удручает.
Я в целом довольно стрессоустойчива. Хотя, конечно, последние восемь месяцев стала сдавать. В первую очередь, мне помогает справляться работа и помощь беженцам, которой я занимаюсь не в рамках фонда. Я много с ними общаюсь, решаю простые логистические задачи — как собрать и доставить гуманитарный груз. Нет времени на стресс.
Но люди очень разные, универсальных советов нет. Мне кажется, сейчас важно поставить себе сверхзадачу — стиснуть зубы и выжить, сохраниться.
Мы нужны себе, своим близким, будущему. Живые и по возможности с сохранной «кукушечкой».
Важно защитить себя от того, что разрушает. Разжигание ненависти очень активно происходит в соцсетях, медиа, СМИ. Все тяжелые эмоции — агрессию, страх, обиду, вину, гнев — люди выплескивают в соцсети. И если у тебя не железобетонная нервная система, по тебе это бьет.
Я раньше практически никого не блокировала в соцсетях. Всегда была за свободу высказывать свое мнение и выражать эмоции. Но после начала в***ы [спецоперации] я довольно свободно блокирую людей. Неважно, какая у человека позиция, — важно, как он ее проявляет. На агрессию и ненависть я не готова тратить свою энергию.
Я отписалась практически от всех СМИ, пишущих про в***у [спецоперацию], от блогов, влогов и каналов в телеграме. Когда началась в***а, я подписалась на все, что можно, причем с обеих сторон, чтобы получить более менее объективную картинку. Потом я поняла, что бесконечно накручиваю себя. Даже если ты очень устойчив психологически, выдержать это почти невозможно, все равно ты заражаешься этим. Поэтому я повыкидывала все, от чего мне хотелось рыдать, лезть на стену или ненавидеть себя. Я оставила пару нейтральных новостных каналов. Я понимаю, что серьезные новости мимо меня не пройдут.
Интересное по теме
«Устала от жизни в цитатах Франкла»: интервью Фатимы Медведевой, которая растит детей со спина бифида
Да. Публичность — это выбор каждого. Родители не могут делать этот выбор за детей. В какой-то момент ребенок сам решает, хочет он что-то о себе говорить или нет. Если же рассказывать про ребенка и его жизнь, с учетом того, как сегодня устроены социальные сети, получается, что ребенок лишен этого выбора. Мне лично не хотелось бы, чтобы так было со мной, когда я была ребенком. Кроме того, это не очень безопасно.
Безусловно. Мы же живем вместе и обсуждаем многое, что волнует. Ей уже 19, она студентка.
В первые месяцы после начала в***ы [спецоперации] я, наверное, недостаточно хорошо себя контролировала, продуцировала панику. Сейчас я понимаю, что так делать не надо. Даже с учетом того, что моя дочь уже совершеннолетняя, она еще совсем юный человек, ее устойчивости только предстоит расти. Задача «не навреди» здесь первоочередная.
Но тут она оказалась более устойчивой, чем я. Я как-то ей говорю: «Ты же понимаешь, что может быть ядерная война?» Она говорит: «Мама, скажи, есть ли что-то, что сейчас ты можешь сделать, чтобы это предотвратить? Нет. Есть ли что-то, что ты должна в этой ситуации сделать? Нет? Все, тогда зачем про это говорить?». Кажется, это я должна была говорить что-то такое в ответ на ее тревоги. Но вышло наоборот.
Когда она была маленькая, мы ходили с ней в больницу по несколько раз в неделю, гуляли с этими детьми. Она довольно долго ходила со мной на все наши мероприятия. Она была нашим волонтером, грубо говоря — волонтером без выбора: я везде брала ее с собой. В сиротские учреждения я тоже брала ее. Сейчас я понимаю, что это было не совсем правильно. Я тогда этого не понимала, но это понял мой ребенок. Лет в 12 она мне сказала: «Мама, все, я больше не хочу. Если я захочу, я выберу сама, в какой благотворительности буду участвовать, но на ваши мероприятия я больше ходить не буду».
У нее своя дорога. Она очень эмпатичный человек, регулярно откликается, но в основном на какие-то другие темы, например, экологические. Она интересуется и тем, что я делаю, задает вопросы. Иногда помогает с какими-то техническими вопросами — презентациями, документами.
Моя дочь выросла в ситуации бесконечной волонтерской активности, ее всегда окружали люди из благотворительности. Как-то в первом классе у нее был урок, на котором детей попросили рассказать, кем работают их родители. После урока она пришла домой с огромными глазами: совершенно обычные, простые профессии, которые были у родителей ее одноклассников, вызвали у нее удивление и даже восхищение. Больше всего ее поразило, что у одной девочки мама была домохозяйка. «Представляешь, она просто сидит дома, готовит и никуда не ходит! — сказала она мне тогда. — Мама, а ты не могла бы тоже найти такую работу?»
Мерч
Рассылка
