Воспоминания детей об эмиграции первой волны

Однажды снаряд попал к нам в квартиру, был страшный переполох, т. к. мы еще не привыкли к таким случаям.

Все стали грубыми, озлобленными и голодными.

Когда долго не стреляли, мне делалось скучно.

Я спрашивал у своей матери: зачем это все, разве наша родина будет населена другими? Но мать только молча кивнула головой.

Началась революция. Несмотря на свои десять лет, я сразу же понял, что все кончено.

Большевики совсем собрались уходить и перед отходом изрубили все вещи и поранили брата. Потом один из них хотел повесить маму, но другие сказали, что не стоит, так как уже все у них отобрали и все равно помрем с голоду.

Явился к нам комиссар, который нам предлагал конфет и угрожал только, чтоб мы ему сказали, где наш отец, но мы хорошо знали, что они его хотят убить, и молчали.

Ложась спать, я забыла помолиться богу, и в эту ночь убили папу.

Помню первый день революции, я подошел к окну и увидел, как с крыши напротив поднялся голубь и тотчас свалился, подстреленный пулеметом.

Когда я первый раз вышел из дома, я думал, что на каждом шагу меня укусит собака, и я боялся привидений.

Мы решили бежать. Грязь, идет дождь, холод, усталые, голодные, но нужно бежать: большевики по пятам гонятся за нами, не успеешь отдохнуть и высохнуть, как опять бежать. В одной деревне нам предсказал один дурак, что от большевиков разве только в колодезь спрячешься, и верно.

Мы были тогда еще совсем детьми, и мысль о путешествии заграницу увлекала нас.

Когда я ехала, мне было очень весело. Папа по дороге заболел и нас обокрали.

Я не помню, в котором году я выехал из Севастополя, но помню, что я ехал на пароходе под названием «Полония». Мне жилось там плохо, потому что недоставало воды, плохо кормили. Потом нас пересадили на другой пароход, Трувор, там жилось хорошо, потому что я познакомился с капитанской столовой. Потом нас высадили в Анхиало и мой папа заболел тифом, его отвезли в Бургас. Потом нас привезли в монастырь, там жилось хорошо — нам выдали белье, посуду, шоколад в плитках.

Через некоторое время мы сели, не помню на какой пароход, мы сначала ехали в трюме, а потом мы перешли в кают-компанию, там было хорошо, там было много детей, потом заболел мой брат и мамочка. Мы приехали в какой-то город, я не помню, как называется, и я там заболела, не помню, какой болезнью. Я больше ничего не помню.

Едем мы уже целый день, на дворе мороз. Это было в ноябре месяце. Приезжаем мы в какую-то деревушку; там все были больны тифом и черной оспой. Пришли мы в одну хату, а там одна только девочка. Мы спросили, где же ее родные, она нам ответила, что их только что похоронили. Ну мы у нее и остались. Проспали мы у нее ночь и проснулись очень рано, а сзади за нами гонятся большевики; орудия гремят, бомбы разрываются.

Вот уже наконец все стихло и поехали мы снова быстрее: справа была высокая гора, а слева был глубокий обрыв. Едем мы, едем, вдруг слышим — какой-то крик и грохот. Потом мы узнали, что в этот обрыв свалились три телеги. Я страшно боялась, что свалятся и наши дрожки.

Ехали мы так целый месяц и приехали мы Польшу. В Польше мы сидели три месяца в плену; кормили нас там одним хлебом и селедками; потом папа нашел у себя какой-то паспорт и по этому паспорту мы выбрались из плена.

На границе нам перерыли все вещи и даже у моего брата взяли игрушечный револьвер. Жила я в Сербии целый год не учась. Папа не знал, куда бы меня определить, и, наконец, определил меня в русскую очень хорошую гимназию.

Мы жили у одних болгар, которые хорошо нас приняли, очень хорошо.

В Сербии мы почувствовали к себе доброжелательное отношение, которое не встречали последнее время у себя на родине.

Приехав в Белград, я сразу прежде всего отправился в какой-то дом помыться и там, узнав, что я русский, дали мне помыться и даже любезно предложили мне позавтракать.

Я никогда не забуду сербов, которые приютили нас, как братьев.

Хорваты были очень добрые и приносили торты и целые корзины то картошки, то масла, то всяких пирогов.

В Праге к русским относились очень хорошо. Нам дали теплые вещи и консервы.

Началась война и игрушки были навсегда забыты, навсегда, потому что я никогда уж больше не брал их в руки: я играл ружьями, шашками, рапирами и кинжалами моего отца — других забав у меня больше не было.

Каждый день мы играли в сестер милосердия.

Один раз мы играли в госпиталь, у нас были лекарства, сестры, больные. Мальчики были санитары, врачи.

Мы с сестрой ушли на балкон и с ожесточением били горшки от цветов, говоря, что это мы избиваем большевиков.

Многие стонали и охали, что потеряли Россию, а мне Россию было не жалко, потому что я не видел там ничего хорошего. Все время война, а потом голод. Жизнь моя во время революции была похожа на жизнь животного, которому не было никакой заботы, кроме желудка. Я тоже стонал, но только стонал от голода.

Мне было семь лет, когда мы выехали из России. Я только помню, что мы выехали из Новороссийска и ехали на пароходе Ганновер. Я очень скучала и очень плакала, что папы нет с нами. Мой папа не мог с нами ехать, потому что он был военный и ему надо было идти в Крым воевать.

Раз утром мама сидела у подруги и пила чай, входит почтальон и вносит ей письмо от генерала Врангеля; мама скорей вскрыла и чуть не подпрыгнула от радости, когда прочла, что папа приедет к нам через неделю. Я тоже очень обрадовалась и начала скакать по комнате, топоча ногами. Когда пришло жданное время, мама скорей побежала на пристань встречать папу, но он не приехал, мама тогда начала ходить на пристань каждый день, но папа не приезжает, мама стала очень волноваться.

Раз я сидела в своей детской, вбегает подруга и говорит: «Твоя мама очень плачет, она, кажется, получила письмо от папиных друзей и от самого папы, что он умер». Я этому не поверила и начала смеяться, но она меня стала уверять, что это правда, я тогда ей поверила и вбежала в комнату, куда мне сказала подруга, и в самом деле мама сидела на стуле, горько плакала и даже не заметила, как я к ней подбежала и крепко, крепко поцеловала, и спросила ее — что с ней: мама мне ничего не ответила, тогда я села на пол и начала плакать.

Потом я узнала, что мама плакала о папе. И до сих пор я не могу прочесть того письма и даже посмотреть на него, потому что я сейчас же начну плакать. Дальше я описывать не буду. Мне очень не хочется больше вспоминать о милой родине и о покойном папе.

Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию и за государя, и за русских, и за мать, и за все… что было мне так дорого. Как «они» глупы. Они хотели вырвать из души… людей то, что было в крови, в душе, в сердце. Не удастся им это, дорого заплатят они за свои подлые, гнусные дела. Наш час пришел.

Я никогда не забуду пережитых мною, прямо сказать, кошмаров.

Чем больше я делаюсь взрослой, тем больше чувствуется это неизвестное по своей продолжительности изгнание из России.

Несчастья в России дают мне силу не плакать о родине.

Дедушка и бабушка меня очень любили, и я часто получала от них игрушки и сладости. Как приятно мне вспоминать о России и как я жалею, что уехала оттуда.