«Нас всех выращивали с мыслью, что мы — статистическая погрешность»

— Когда я задаю вопрос, ваша Лея поднимает руку и ждет, когда ее спросят, — говорит школьная учительница младших классов. — А когда раздают конфеты, стоит в стороне и ждет, когда очередь рассосется.

— Да, — говорю я, стараясь не очень задаваться. — Она очень деликатная девочка!

— Это большая проблема, — говорит учительница. — Всегда кто-нибудь успевает выкрикнуть ответ с места быстрее нее. И конфет ей достается меньше. Научите ее кричать с места и пробиваться в первый ряд!

Мои шаблоны ломаются с таким звуком, что все десять поколений моих предков — «подумай о других, не высовывайся, а что люди скажут?» — поднимаются из могил и осуждающе на меня смотрят. Неужели я восприму этот возмутительный совет всерьез?!

Все в моей душе противится этой идее: быть хорошей девочкой намного важнее, чем получить много конфет! Следовать социальным нормам не только вежливо, но и — залог выживания. Никто в моей семье не был революционером, моим предкам удалось выжить только потому, что они были конформистами: не высовывались, не требовали, терпели, сливались с окружающими.

…А потом я встречаю чудовищный флешмоб об одном проценте! Может быть, вы тоже это видели: один желейный мишка — это всего лишь один процент от целого пакета мишек. Незначительное, почти незаметное количество. Один сухарик — гораздо меньше целой пачки. Один процент мобилизованных — это совсем, ничтожно мало, вы и не заметите.

Но господи! Ведь этот самый однопроцентный мишка — это мы! Это я. Это какой-то живой настоящий человек! Это не статистическая цифра! Он мягкий и хрупкий, у него есть мама, он наверняка любит конфеты. Или любил в детстве. У него было детство! Родители потратили огромное количество сил, времени и средств для того, чтобы его вырастить. Зачем его водили на фигурное катание и копили ему на брекеты?! Чтобы он стал для кого-то статистической погрешностью?

В иврите есть такое слово «хуцпа» — его можно перевести как «наглость». Но в отличие от русской наглости, у которой есть только одна коннотация — негативная, — израильская хуцпа устроена гораздо сложнее. Это не просто наглость, это такая лихость, отчаянная смелость, с помощью которой ты пытаешься получить больше, чем тебе положено. И тут — снова расхождение.

Потому что у российского «получить больше, чем тебе положено» — значение еще хуже, чем у простой наглости. А вот израильское — звучит вполне положительно. Потому что это хорошо и правильно — немножко ломать судьбу, стараться перепрыгнуть на более высокую ступеньку, пытаться получить от жизни больше, чем она тебе дает.

Видимо, это изначально идет от представления конкретных людей и целых народов о количестве благ в мире. Одни люди считают, что этих благ — ограниченное количество. И, пытаясь получить больше положенного, ты отбираешь необходимое у остальных. Значит, кто-то другой получит этого самого меньше. Другие люди думают, что блага — бесконечны. Их хватит на всех, поэтому попросить себе немножко больше — это храбрость и вообще крайне желательное для человека качество.

Не стыдно не хотеть быть тем самым одиноким мишкой. Не стыдно пытаться спрыгнуть с гусениц истории и изменить свою единственную, неповторимую, твою собственную судьбу! Не стыдно кричать с места и заявлять о своих желаниях.

Хуцпа — это смелость. Не та смелость, с которой идут в атаку, а та, с которой в атаку идти отказываются. И для последнего надо быть куда более смелым: отказаться умирать часто намного страшнее, чем за компанию со всеми согласиться.

Мне кажется, что нас выращивали с той мыслью, что все мы — статистическая погрешность. «Вас много, а я одна». Да, хорошо бы, чтобы врач объяснял ребенку, что он собирается делать, и грел фонендоскоп. Но нет: знаете, какая нагрузка у врачей?! Если он каждому будет объяснять, да для каждого греть… Раз за разом нам внушают, что мы — тот самый неважный мишка. Один из многих. «Смотри, Машенька терпит, а ты кричишь!» Да, какая мне, черт побери разница, зачем и почему терпит Машенька, если мне, лично мне больно?

Израильский ребенок Лея лежит в кресле зубного и глаза ее полны слез. Ей надо просто вырвать молочный зуб, который болтается на последней ниточке, секундное дело. Но мы с врачом и медсестрой уже пятнадцать минут абсолютно безрезультатно уговариваем ее открыть рот. Мне стыдно, смертельно стыдно перед врачом, перед медсестрой, перед всеми пациентами в очереди за нами. Во мне кипит ярость, которую я еле сдерживаю: ну неужели сложно просто открыть рот и немножко потерпеть? Неужели Лея не видит, как все устали от этого представления?!

Она не видит. Ей просто страшно. «Давайте, я ее подержу секундочку», — говорю я. Врач мотает головой и продолжает уговаривать. Сейчас перед ней нет никаких средних ребенков в вакуме. Перед ней — этот самый, конкретный ребенок, который боится. Живой, настоящий ребенок с чувствами, которые очень важны.

Еще двадцать минут уговоров и зуб наконец вырывают. За проявленную смелость Лее дарят грамоту, наклейки, какую-то игрушку…

— Я не хочу зеленого дракона, — говорит Лея так, будто не израсходовала за сегодня весь запас положенной ей доброты от Вселенной, — я хочу бирюзового!

— Лея!!! — говорю я.

— Молодец, ты очень смелая девочка, — хвалит врач и протягивает ей всю коробку с игрушками, — выбирай, что тебе нравится.

И мы уходим домой с бирюзовым драконом. Я, она и ее непоколебимая уверенность в том, что она — редкий, уникальный, единственный в своем роде желейный мишка.